Твою мать, подумал он. Сердце бешено колотилось. Они собирались изнасиловать Тинкер Бэлл.

Он продолжал ехать, загоняя Малибу задом в односторонний проезд. Шины визжали и дымились. Он знал, куда выходит переулок и, оказавшись в том месте, сразу же остановился и выскочил из машины. Облако дыма взвилось в воздух, и он подумал, что Спарки снесет ему башку за то, что так испоганил покрышки.

Он поймал девушку сразу же, как оказался в переулке. Либо она его не видела, либо решила не избегать: Тинкер Бэлл метнулась прямиком к нему — и осталась рядом, вцепившись в него мертвой хваткой.

Он не ожидал такого поворота событий, но обдумывать свою удачу не стал.

— Садись в машину, принцесса, — быстро прошептал он, толкая ее себе за спину.

Но, когда она отошла, он вдруг понял, что та рука, которой он дотронулся до нее, стала влажной. Влажной от ее крови.

В тот момент все изменилось. Внутри что-то шевельнулось. Это едва уловимое, но основательное движение сменило возбуждение колотящегося сердца, подстегиваемое страхом, на совершенное холодное спокойствие, в каждой клеточке которого читалось: «Я ни за что на свете не умру здесь сегодня».

Он оказался в переулке с восьмерыми, трое из которых уже решили, что неприятностей на одну ночь хватит, и понеслись прочь. Оставалось еще пятеро — где-то на задворках сознания Хокинс отметил, что все они были одеты в смокинги — и двое из них тоже решили покинуть место действия.

Так что оставалось трое.

— Кто порезал ее? — спросил он и увидел, как две пары глаз обратились на темноволосого парнишку, который выглядел так, словно понял: он вляпался во что-то куда более серьезное, чем тайные вылазки в папочкин бар. Внимательно осмотрев его, Хокинс заметил, что тот действительно держал в руке нож.

У Хокинса тоже был нож, но он полагал, что парень этого не заметил — пока не заметил.

Они могли бы вынудить его пустить лезвие в ход, но вдруг он не услышал, как позади захлопнулась дверь Малибу. Сказочная принцесса на самом деле забралась в его машину. Это удивило его — и внезапно он понял, что точно знает, где хочет быть и что хочет делать. Срезанные с негодяев бабочки и камербанды могли подождать.

— Притронешься к ней еще раз, и того, что от тебя останется, не хватит даже на коробку. — На его взгляд, этих слов было достаточно для предупреждения. Но потом ему пришло в голову, что у одного из этих пингвинов могла быть пушка, а адреналина хватило бы на пальбу.

И он попятился к машине, не спуская глаз с троих мальчишек и не отдавая себе отчета в том, что только что предрешил свою судьбу. Позже, в тюрьме, у него было много времени, чтобы обдумать свои слова и спесь. Ну да, конечно, он был тогда так крут.

Крут настолько, что, когда один из парней пошел за ним, Хокинс порезал его, совсем немного, полоснув со скоростью удара молнии по груди, порезав рубашку, пролив немного крови и скрепив сделку с судьбой.

Парень упал на руки своему ошарашенному приятелю, а Хокинс, запрыгнув в Малибу, где его ждала Тинкер Бэлл, отправился в поездку, которая стала самой дикой в его жизни.

РОКСАННА.

Коротко вздохнув, Катя огляделась по сторонам, а потом обернулась, осмотрев заднее сиденье. Она сидела в машине одна, пока Хокинс и док Блейк разговаривали в переулке, стоя в лужице света, образованной уличными фонарями и открытой дверью клиники.

Хокинс дал имя своей железяке, и назвал он ее Роксанной.

Имя было подходящее.

Она и была Роксанной. Большая, зеленая и злая, горячая под капотом, с черной, как ночь, кожей на сиденьях.

— Как Роксанна? — спросил его док, когда с осмотром было покончено.

— В отличном состоянии, — ответил Хокинс. — Скитер поколдовала над ней немного. На треке мы сделаем новый Камаро Куина, если они с Реган когда-нибудь вернуться из свадебного путешествия.

Ага, подумала Катя. Они говорят о машине, о той ракете, что унесла их с парковки у Ботанического сада.

У Ботанического сада, где ее прекрасный Олег Генри, скорее всего, лежит в руинах. «Кому, черт возьми, понадобилось взрывать аукцион произведений искусства? — гадала она. — И взрывать его фейерверками?». Какая-то неонацистская, ненавидящая окружающую среду и орхидеи организация радикалов решила рассказать миру о себе, взорвав ботанический сад?

Это было бессмысленно. Сколько бы она не задавала себе этот вопрос, она ни на миллиметр не приблизилась к ответу.

Она не знала, покроет ли ее страховка акт антиприродного терроризма. Если это была халатность работников Ботанического сада, какая-то ошибка с фейерверками, она, как и любой другой владелец галереи, могла подать в суд. Ее совершенно точно не предупреждали насчет фейерверков — хотя иск Ботаническому саду не особо хорошо скажется на бизнесе. На самом деле, все происшедшее было одной большой PR-катастрофой.

Боже, она надеялась, что никто не пострадал. Это беспокоило ее больше всего. Огромное количество людей шныряло около сцены, хотя все они все же находились дальше, чем она — а ведь даже ее ранило не так серьезно.

Ей нужно было позвонить Алексу и убедиться, что с ним все в порядке, но у дока она телефона не заметила, а ее мобильник по-прежнему лежал в сумочке, оставленной в Ботаническом саду.

Телефон был у Хокинса. Она видела, как он говорил по нему, пока док очищал ее лицо, и собиралась попросить его на время, как только Хокинс вернется в машину.

Он сказал, что работает на министерство обороны, а не на ее мать, но она никак не могла избавиться от ощущения, что именно ее мать сделала ужасную ошибку и наняла Кристиана Хокинса в качестве телохранителя. А потом, по какому-то кошмарному стечению обстоятельств, ему пришлось подключиться к действию — что, следовало признать, он сделал весьма успешно.

Исключительно успешно. Она едва успела приземлиться на газон, как он уже оказался поверх нее, закрывая от опасности. Казалось, это стало его профессией.

Конечно, насколько она помнила, ее профессией было разрушать его жизнь.

Тихо выругавшись, она закрыла руками лицо.

Она в беде. О, черт, может и так, но панике она не поддастся. Она сделает это позже, но не сейчас — не в этой машине.

Опустив голову, она еще раз вздохнула и снова огляделась. Переулок, в котором они припарковались, выходил на Семнадцатую улицу. Ее галерея находилась на Семнадцатой улице в ЛоДо в паре миль на запад, прямо за Юнион-Стейшн, что, конечно, не имело никакого значения, потому что она не собиралась выпрыгивать из машины и убегать. Она не скроется, не улизнет. Наверное, ушла бы, будь с ней не Хокинс, но его она не бросит. Не сможет.

Она собиралась извиниться перед ним, да поможет ей Бог, и хоть немного облегчить бремя своей вины прежде, чем оно окончательно раздавит ее в том месте в груди, куда давило все тринадцать лет. Извинения были ее сильной стороной, козырной картой, запасным выходом из скользких ситуаций. А она никогда не оказывалась в более скользкой ситуации. И никогда не была так сильно обязана извиниться. Произнесенные вслух слова могут хоть немного облегчить дыхание. А потом, когда они приедут к галерее, она поблагодарит его у дверей, закроется внутри и поддастся панике в ожидании Алекса.

Она не собиралась уступать его заботам и исчезать вместе с ним, вне зависимости от того, на кого конкретно он работал, и сколько картин погибло в пламени фейерверков. Они с Хокинсом уже однажды исчезли, на месяц, в двухместном номере отеля Браун-Палас, пользуясь услугами горничных, поздно вставая, шатаясь по ночным вечеринкам. Он показал ей Денвер, о существовании которого она и не подозревала.

Это было самое дикое время за всю ее жизнь. Иногда она думала обо всем этом, мечтала о нем. Хотя после сегодняшних событий, она была уверена в том, что эти милые моменты ленивых размышлений покатятся прямиком в ад. Он был отличной фантазией, связанной с большими переживаниями и тоской, а она была так безумно в него влюблена. По-сумасшедшему, на самом деле — ее мать была так добра, когда указала на это. Она была невероятно, безответственно безумна, отбросила прочь всю свою жизнь, швырнула ее в канаву, на самое дно канавы, связавшись с уличным бандитом. Этого ее мать вынести не могла. И это — женщина, которая несла на себе бремя Свободного Мира каждый день своей жизни; женщина, которая гордилась этим; женщина, которая долго и тяжело боролась за привилегию нести бремя Свободного Мира на своих плечах.