ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ

- ...И я вам определенно говорю, что если бы не ранняя смерть, Красков дал бы неподражаемые вещи! Одна его "Девочка с цветами" чего стоит! А "На физкультурной площадке"? Сколько в этих полотнах изящества, тонкости рисунка! Я не боюсь сказать, что это были лишь первые шаги гения. - Ну... уж и гения! Вы преувеличиваете, Лев Маркович, - тихо возразил Комаров, поправляя в ухе наконечник гибкой трубки; второй конец ее он плотно прижимал к отверстию трубы из установки для кондиционирования воздуха1, пытаясь уловить все звуки, раздававшиеся из разных купе. Это не мешало Комарову поддерживать с Хинским разговор об искусстве. Когда разговор касался вопросов искусства, особенно живописи, Хинский терял спокойствие и выдержку, которым он так старательно учился у Комарова. - Уверяю вас, Дмитрий Александрович, это был художник огромной силы. Вы просто недостаточно знаете его работы! - горячо доказывал Хинский. Комаров вдруг предостерегающе поднял руку, наклонил голову к стенке вагона и прислушался. Вагон, чуть покачиваясь, стремительно несся вперед. Моторы под полом монотонно жужжали, колеса глухо и дробно постукивали. За плотно закрытым окном, в сумерках засыпающего дня, свиваясь в вихри, уносилась назад придорожная пыль. Хинский, подавшись вперед, вытянул шею, тоже стал прислушиваться. Наконец Комаров поднял разочарованное лицо. Он поправил наконечник трубки в ухе, плотнее прижал другой ее конец к отверстию трубы из установки для кондиционирования воздуха и сказал: - О чем-то разговаривают... Так тихо, что ничего не удалось понять... В каком-то дальнем купе очень громко говорят, забивают... Разобрал только: "Николаев" да "аэродром". Хинский задумался. Он взял со столика вечернюю поездную газету и, расположившись поудобнее в кресле, начал читать. Сумерки сгущались. - В Вознесенске будем в ноль тридцать? - не то спрашивая, не то утверждая, сказал Комаров. - Да, Дмитрий Александрович. - Так... Значит, на меридиане Николаева в одиннадцать часов тридцать минут... Хинский потянулся к выключателю, тихо спросил: - Свет не помешает? В темноте угла, куда забился Комаров, он уловил смутное движение его головы. Свет залил купе. Комаров с опущенными глазами неподвижно сидел у стены. Молчание длилось долго. Жужжали моторы; колеса что-то быстро и неразборчиво бормотали под полом. Наконец Комаров вздохнул и поднял глаза. - Что нового в газете? - тихо спросил он. - Программа зимнего сезона в Большом театре... Новая опера Харламова... Открытие профессора Курдюмова... Новый способ переливания крови... О!.. Минутку... минутку... Хинский быстро пробежал несколько строчек. - Внезапно умер Вишняков... Помните? Дело об искажении георадиограмм на арктическом строительстве... Вот: "В доме предварительной изоляции при загадочных обстоятельствах...", говорится в сообщении. - У Комарова заблестели глаза. - Подробностей нет? - спросил он. - Нет... Вот только, что Вишнякова накануне осматривал врач и что он был совершенно здоров. - Странно, - задумчиво произнес Комаров. - Внезапные смерти стали у нас редкими. Что бы там могло случиться? После короткого молчания Хинский сказал: - С линии Владивосток - Иокогама - Сан-Франциско сняты океанские электроходы "Карелия", "Днепр" и "Щорс", а с линии Ленинград - Лондон Нью-Йорк - электроходы "Десна", "Полтава" и "Дон". Все переданы ВАРу для ускорения его морских перевозок... - Да, там какие-то затруднения с перевозками, - заметил Комаров. - Еще перед отъездом из Москвы я слышал об этом. Какая-то путаница, неразбериха. При таком огромном, мощном флоте, какой имеется в их распоряжении... Можно подумать, что Катулин разучился вести большие дела... Хинский перебил его: - Большое дело... Это не то слово! Великое! Грандиозное! Я уж и не знаю, какой эпитет здесь подыскать... Второй год идет строительство, четвертый год оно волнует весь Советский Союз, весь мир, а я все не могу свыкнуться с ним, хладнокровно говорить о нем. Подумать только - переделать Арктику! Дух захватывает при одной мысли об этом! Нет, Лавров положительно гений! И ни разу мне не удалось побывать там... - Все это верно, - медленно сказал Комаров, погруженный в свои мысли. Боюсь только, не исполнится ли ваше желание раньше, чем вы думаете... не назревает ли и там для нас работа... - Вы думаете? - живо спросил Хинский. - Почему? - Слишком большие страсти разгорелись вокруг этого строительства. Слишком много мировых враждебных сил оно привело в движение. Комаров помолчал и снова тихо заговорил: - Мне не нравится это дело Вишнякова... И его странная смерть... И вся эта путаница в делах строительства. Это не похоже на Катулина. На большом матовом экране над дверью вспыхнула зеленая надпись: "В вагон-ресторане ужин с 21 часа до 24 часов. Меню..." Следовал длинный список блюд, закусок и напитков. Надпись продержалась на экране минуть пять, погасла, на ее месте вспыхнула новая: "В концертном вагон-зале с 22 часов телевизо-тонпередача: "Отелло" Шекспира со сцены Ленинградского Большого драматического театра. В ролях: Отелло - Беркутов, Дездемоны - Королева, Яго - Сикорский". Комаров показал головой на дверь. - Проследите, держите связь... - тихо сказал он. Хинский отложил газету, встал, осмотрел себя в зеркале и, поправив галстук, вышел из купе. В узком коридоре двое людей оживленно разговаривали, третий стоял у окна и смотрел в темноту на двигавшиеся по полю яркие огни. Очевидно, электрокомбайны спешно заканчивали уборку второго урожая пшеницы-скороспелки. Хинский тоже стал у окна перед дверью соседнего купе. Вскоре дверь отодвинулась, вышел широкоплечий, невысокого роста человек со светлыми, зачесанными назад волосами, с длинным бритым лицом и быстро закрыл купе за собой. Но за это короткое мгновение Хинский, оглянувшись, успел заметить в купе человека с черными усами. Он лежал на диване и читал газету. Пассажир, вышедший в коридор, быстро, но незаметно осмотрелся и спокойно направился к выходу из вагона. Прильнув к окну и прикрыв рукой глаза от бокового света из коридора, Хинский, казалось, целиком ушел в наблюдение за ночной жизнью на поле. Спустя минуту он последовал за неизвестным. На герметически закрытых переходных площадках сильно покачивало, стук колес и гул моторов звучали ясней. Хинский быстро прошел два вагона, не выпуская из виду широкой спины незнакомца, одетого в светло-коричневый костюм. Вагон-ресторан был ярко освещен, пестрел букетами цветов на столиках, сверкал белизной скатертей, стеклом и металлом столовых приборов. Сквозь хрустально чистое стекло внутренней входной двери среди нарядно одетых, оживленных людей Хинский увидел незнакомца, уже усаживающегося за столик. Вдоль наружных стен вагона, над столиками, тянулась четырехугольная труба из черной лакированной пластмассы. Над каждым столиком в стенку трубы была вделана дощечка с разноцветными кнопками и цифрами против них. Незнакомец посмотрел меню, повернулся к дощечке и нажал несколько кнопок. Потом взял газету, откинулся на спинку кресла и начал читать. Убедившись, что незнакомец основательно уселся, Хинский оглянулся. В узком коридорчике, где он стоял, справа была дверь с надписью: "Туалет". Хинский быстро вошел в это купе и запер дверь за собой. Вынув карманный радиотелефон, он раскрыл его, настроил аппарат на волну Комарова. Через минуту послышался тихий ответный гудок. Хинский почти шепотом произнес над микрофоном: - "Индеец" и "Лев"... Да, это я... Основной остался, спутник в вагоне-ресторане... Да... Понимаю... До конца? Хорошо... Но вряд ли... Они разойдутся... Слушаю... Хинский спрятал аппарат в карман и, выйдя из кабины, направился в ресторан. Здесь он незаметно прошел к столику в дальнем углу. В этот момент в трубе над столиком незнакомца раздался тихий звонок, в ней раскрылась незаметная до того дверца. В отверстии показались две конвейерные ленты: одна, верхняя, с использованной посудой, непрерывно двигалась; другая, с горкой хлеба на тарелке, была неподвижна. Незнакомец снял тарелку, лента продвинулась по трубе немного дальше и опять остановилась: показалась стопка из нескольких тарелок, набор ложек, вилок, ножей, соусники. Затем на продвигавшейся постепенно ленте показались один за другим крытые судки с блюдами. Незнакомец снял их и принялся за ужин. Он был, очевидно, голоден, если судить по количеству заказанных блюд и по той поспешности, с которой он начал есть. "Еще бы! С утра не ел...", - сочувственно подумал Хинский. Хинский был тоже голоден и заказал себе скромный ужин. Стрелка на больших настенных часах приближалась уже к двадцати трем часам. Хинский, покончив с ужином, поставил использованную посуду на верхнюю ленту конвейера и принялся за фрукты. Наконец незнакомец встал и, постояв минуту, словно в нерешительности, направился в концертный вагон-зал. Через некоторое время вошел туда и Хинский. В зале было темно, на ярко освещенном большом экране демонстрировалась сцена ленинградского театра. Отелло разговаривал с Яго, волновался, негодовал, уже отравленный ядом подозрений. Зрители с напряженным вниманием следили за великолепной игрой Беркутова и Сикорского. Уже кончался третий акт, когда Хинский обратил внимание на то, что поезд замедляет движение. "Подъем, что ли?" - подумал Хинский, но сейчас же отбросил эту мысль: для экспресса, шедшего со скоростью в сто пятьдесят километров в час, подъемов, замедлявших эту скорость, не существовало. Однако поезд шел все тише. В зал доносились частые приглушенные звуки сирены. "Шестьдесят... сорок километров в час...", - с нарастающим беспокойством определял Хинский скорость, прислушиваясь к стуку колес. Он оглянулся и шепотом спросил соседа: - В чем дело, товарищ? Не знаете ли, почему поезд замедляет движение? - Третий день ремонт пути... - вежливо ответил тот, не сводя глаз с экрана. В этот момент мимо окон с обеих сторон вагона медленно проплыли назад несколько красных предостерегающих огней. Хинский успокоился и, убедившись, что незнакомец на месте, обратился к экрану. Минут через пять поезд начал вновь набирать ход и, словно наверстывая потерянное время, с ускоренной быстротой понесся во тьме. В начале первого, за полчаса до Вознесенска, экран потух, в зале загорелся свет, и зрители начали расходиться. Не теряя из виду незнакомца, Хинский быстро прошел за ним в свой вагон. Когда человек скрылся в купе, молодой лейтенант отодвинул свою дверь и глухо вскрикнул. Купе было пусто, Комаров исчез. В открытое, вопреки всем правилам, окно со свистом врывался ветер, трепля оконные занавески и внося с собой клубы пыли, подхваченный с дороги мусор и песок. Полотенца, салфетка и вазочка с цветами валялись на полу. Пыль облаком стояла в воздухе, свет электрической лампы едва пробивался сквозь нее; трудно было дышать. Машинально закрыв за собой дверь, Хинский некоторое время стоял посреди купе, растерянно оглядываясь и силясь что-нибудь понять. Наконец он медленно подошел к окну, поднял его и повернул рычажок герметизации. Потом он пустил вытяжной вентилятор, усилив подачу чистого воздуха из установки кондиционирования. Мозг лихорадочно работал, густые черные брови совсем сошлись на переносице. "Что случилось? Куда он девался? Может быть, просто вышел, сейчас вернется? Но окно!.." Он внимательно осмотрел только что повернутый на раме окна рычажок. Нет... он действует исправно. Окно было кем-то опущено. Но это категорически воспрещается правилами для пассажиров, чтобы не загрязнять чистый, свежий воздух, который подается в вагоны установками кондиционирования. Значит, что-то очень важное заставило Комарова нарушить эти правила. Комаров не такой человек, чтобы делать что-либо зря... Да... но куда же он девался? Выскочил поспешно из купе, не успев закрыть окно? Вдруг новая неожиданная мысль кольнула сердце. Нападение! Его выбросили в окно! Хинский быстро оглянулся. Нет... Не видно никаких следов борьбы... Комарова голыми руками не возьмешь... Наконец, был бы шум... Сбежался бы народ... Хинский немного успокоился, но все же подошел к окну, внимательно и пристально рассматривая столик под окном, нижнюю часть оконной рамы, место, где сидел Комаров, в углу дивана у наружной стенки. Ничего подозрительного под ровным слоем все покрывавшей пыли. Да! Салфетка! На столике была салфетка! Молодой лейтенант быстро поднял ее с пола и начал исследовать сантиметр за сантиметром. Вот! У середины салфетки, возле сгиба, чуть заметно обозначалось широкое, с неясно закругленными контурами пятно. Хинский пристально вгляделся в него, потом вынул из кармана маленькую, но сильную лупу и навел ее на подозрительное место. Теперь хорошо видны очертания пятна. Подошва! Подошва ботинка! Впрочем... Не он ли сам неосторожно наступил на салфетку? Нет... нет... Он отлично помнит, что бессознательно, по укоренившейся уже привычке, обходил лежавшую на полу салфетку. Уже с первого момента, войдя в купе, пораженный всем, что увидел здесь, он старался ни к чему не прикасаться, точно предчувствуя, что все это еще придется исследовать, рассмотреть. Кроме того, у него узкий ботинок, а здесь след гораздо шире. И у Комарова нога широкая... Осторожно держа растянутую в руках салфетку, Хинский разложил ее на столике, отпечатком следа кверху. Сгиб лег ровно по бортику стола, на противоположном бортике лежал такой же сгиб. Салфетка оказалась на своем месте. След, словно отрезанный, начинался у бортика против места Комарова. Отпечаток носка приходился на середину стола. Хинскому стало жарко. Ему впервые приходилось самостоятельно решать такие задачи. Итак, Комаров ступил одной ногой на столик. Зачем? К окну?! Хинский отвернул рычажок герметизации, начал медленно и осторожно спускать раму окна. Горячий, колкий от песка ветер ударил в лицо, растрепал волосы. Сантиметр за сантиметром, медленно и пристально Хинский рассматривал черное каучуковое ребро оконной рамы. Тонкая, едва заметная и чуть взлохмаченная царапина. Совсем свежая, еще взъерошенная, она шла поперек ребра - изнутри кнаружи. И вот другая вдоль ребра... Сомнений не было! Комаров выпрыгнул в окно! Чувствуя внезапное изнеможение, Хинский поднял раму, повернул рычажок и опустился на диван. На полном ходу поезда... Ведь это смерть! Это самоубийство! Лейтенант сорвался с места, бросился к двери. Надо поднять тревогу! Надо остановить поезд! Надо искать его... может быть, уже его труп! Он схватился за ручку двери - и остановился. Нет! Нет, нет... Комаров не такой... Не такой человек Комаров! Что, он этого сам не понимал? Значит, это нужно было... Нужно было и можно было... Что-то произошло... Где Кардан? Не может быть, чтобы Комаров оставил Кардана. Значит, и Кардан туда же... Вдруг вспыхнуло воспоминание: красные огни, ремонт пути, замедленный ход поезда... Ясно! Лейтенант слабо улыбнулся, надежда оживила его. Несколько минут он сидел неподвижно, откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза, потом встал, снял с крючка электропылесос и начал приводить в порядок купе. Вдали за окном показались огни. Жемчужный световой туман, все больше сгущаясь, залил горизонт. Поезд замедлил ход; тряхнуло на первой стрелке. Вот и Вознесенск.