Пятеро матросов, не торопясь, вразвалку вышли из ворот порта и вдруг заметили автобус. Все разом сорвались с места, как на стометровке, промчались через площадь и с разбега, один за другим, еле касаясь поручней, со смехом взлетели в отходивший автобус. Там они сбились в кучку, глубоко и весело дыша после гонки, и уже не могли остановиться и все хохотали и дурачились, как мальчишки.

Путь от порта к центру города был длинный и не очень интересный, автобус много раз останавливался. В трясущееся, мотающееся, потрепанное его нутро, именуемое на выставках «салоном», народу набивалось полным-полно. Потом становилось посвободнее, а этим пятерым было все равно — все хорошо. Они глазели на знакомые перекрестки и магазины, которых не видели всего полгода, и, представляясь, что все позабыли, нарочно путали их названия.

Андрей делал надменное лицо, вглядываясь в окно, и раздраженно тянул с американским акцентом:

— Шорт побирай! Не уснаю май Калфоонья! Тут есть Сингапоа вшмятку!

Все они были с одного морозильного траулера, Сингапура в глаза не видали, но от этого было только смешнее. Удивительное дело. Уж до чего опротивел Андрею этот траулер, как он жаждал вырваться на берег к нормальной человеческой жизни, а в ту минуту, когда он в последний раз перед уходом заглянул в свою тесную каютку, какое-то сентиментальное грустное чувство его охватило, как будто он расставался навсегда с хорошим куском своей жизни. Кусок этот — почти полугодовое плавание, в которое он отправился совсем по особым обстоятельствам, было для него изнурительно тяжелым. Бывали моменты авралов, когда он еле скрывал унизительное чувство отчаяния, тоски от усталости и своей неумелости, слабости, но как-никак он через все это прошел, выдержал, хотя никто никогда не узнает, чего ему это стоило. Наконец все кончилось. Он свободен. И вот ему вдруг чего-то жалко! Чего? Того парня, каким он был на корабле и уж не будет на суше? Черт его знает, просто по-дурацки устроен характер у человека.

Один за другим ребята прощались и сходили на своих остановках, задерживались на минутку, чтоб махнуть рукой на прощание.

— Мне здесь! А тебе?

— Мне дальше.

Сошел приятель — тралмейстер Дымков, похлопав пальцами по тому месту на груди, где под пальто у него был боковой карманчик пиджака, куда он сунул в последнюю минуту длинный, оторванный от края газеты листок с номером телефона Андрея.

— А тебе дальше? Тебе где сходить?

Он с отвращением почувствовал, что начинается неизбежное вранье. Он и Дымкову-то еле решился именно в последнюю минуту признаться хотя бы в том, что у него есть «личный» телефон.

— Мне до самого конца.

— Ого! Ну, бывай!

Ему, собственно, давно пора было сходить. Но, даже оставшись в одиночестве, из чувства какой-то глупой неловкости, точно уж очень нечестно было так сразу обмануть ушедших товарищей, он не сошел на первой же остановке, а действительно доехал до конца.

Монетки для автомата были припасены заранее. Позвонив по телефону, он вышел из будки, слегка усмехаясь после разговора.

Теперь нужно было подождать. Он осмотрелся и неторопливо подошел к табачному киоску. Приличных сигарет не было. Он купил самые дешевые. Надорвал пачку, щелчком выбил одну сигаретку, сунул в рот, закурил и, с первой затяжкой, непринужденно прислонился плечом к углу ларька. Остальную пачку он плавным движением руки пустил через весь тротуар в урну. Вращаясь в планирующем полете, она описала в воздухе дугу и безошибочно, точно упала в урну.

Девушка, у которой перед носом пролетела пачка, вздрогнула и быстро обернулась, глянула на него маленькими, очень сердитыми глазками. Все еще усмехаясь после телефонного разговора, он смотрел ей в лицо, и она, еле спрятав ответную усмешку, прошла мимо.

«Сейчас оглянется»,— подумал он, и она тут же оглянулась, совсем уже весело. Одним взглядом он как взвесил и сфотографировал ее всю, просто так, бескорыстно, по привычке; немножко коротышка, и голова немножко ушла в плечи, икры толстоватые, это никуда. Мордочка-то вполне ничего, но злая. Злая, в конце концов, тоже ничего. Но коротышка.

Она обернулась, уже издали, еще раз. «Топай, топай!..» — проговорил он ей вслед, голоса его она, конечно, не слышала, только видела его шевельнувшиеся губы. Она вздернула голову и пошла дальше какой-то новой, как ей казалось, вероятно, особенно изящной походкой, бедная коротышка.

Сверкающая «Волга» подлетела и с визгом тормознула у самого тротуара. Сестра Зинка, сидевшая за рулем, повалилась боком на сиденье и, распахнув дверцу, до половины вывалилась из машины. Ее полновесный бюст, туго обтянутый алым батником, вздрагивал от смеха.

— Из дальних странствий возвратясь! Какой-то обормот!..— дальше она не придумала и захохотала, подставляя ему щеку. Они ткнулись носами в щеки в братском поцелуе.

— Пусти-ка меня, я сам!

Перебирая ногами в белых шелковых брюках, Зинка, не вставая, подвинулась по сиденью, уступив ему место за рулем.

Замечательно приятно было вернуться к этому знакомому ощущению: правая рука мягко, как бы расслабленно лежит на баранке сверху, а левая только чуть придерживает ее тремя пальцами снизу, сам сидишь, далеко откинувшись на спинку, с безучастным видом, точно в кресле у себя дома, а машина несется и, повинуясь едва заметному нажатию ступни, легко обходит других, кого ты наметил, и плавно закладывает лихие повороты, но по всем правилам. Машину классно водить он не разучился, нет!

— Воняет от тебя, скиталец морей, альбатросик! Рыбным магазином и еще... паленой газетой! Сунуть тебе свежую?

Она, не глядя, отщелкнула крышку ящичка, вытащила пачку в целлофановой обертке с желтым верблюдом на этикетке, прикурила от автозажигалки сигарету, глубоко затянулась сначала сама, потом сунула ее ему в рот.

Кабина наполнилась приятным, чуть дурманящим ароматом.

Он удовлетворенно хмыкнул, перекатывая сигарету из одного угла рта в другой, полоща рот дымом.

— То-то, дяденька!.. Больше не будешь маму не слушаться?

— Там разберемся. Увидим.

— Сказал слепой и бухнулся в яму. А я просто уверена была, что ты сбежишь!

— Вот дурак и оказался. Маман на даче? Ясно. Ну как у вас тут все?..

— В норме. Я на два кило семьсот пятьдесят похудела... Что ж ты про Юльку не спросишь?

— Сама не можешь сказать?

— Нечего говорить. В норме. Потрясена твоим подвигом до глубины души. Хотя не очень.

Дача была зимняя, с центральным отоплением, Анна Михайловна, мама Зинки и Андрея, — «семьевладелица», как они ее называли, переезжать в город действительно все еще не собиралась, несмотря на холода и выпавший снег.

Запахиваясь в шубку, без шапки, в отличном парике, очень ее молодившем, она, стуча каблуками, сбежала с крыльца навстречу машине и бросилась целовать Андрея, постанывая от радости, со слезами на глазах.

Посреди полированного круглого стола в холле на блюде лежал горбатый каравай с серебряной солонкой.

— Ах ты, пес, позабыла!.. — Зинка схватила блюдо и плаксиво запричитала, закланялась: — С возвращением тебя во отчий домишко, блудящий сыночек наш Андрюшенька! Не обессудь, родименький! — и ткнула краем блюда в живот Андрею так, что солонка поехала с горба под горку и чуть не свалилась.

Мать вовремя подхватила солонку и держала ее на отлете в одной руке. Другой она осторожно полуобнимала сына.

— Слава богу, вернулся!.. Наконец он опять дома!.. Наконец все это кончилось!.. — все повторяла Анна Михайловна со все возрастающим шумным облегчением, постанывая и отдуваясь, точно после каждого возгласа с нее сваливалось по тяжелому мешку. Впрочем, никакого преувеличения во всем этом не было. Она именно так все и чувствовала. — Что мы из-за тебя пережили!.. (мешок!) Какие мне снились ужасные сны! (еще мешок!) — И, наконец, уже с полным облегчением: — Иди скорей прими душ и сними это все с себя.