— Мы не хотим держать вас здесь в плену. Наши друзья…

Удовлетворенная бабушка открыла дверь кабинета, увлекая меня за собой к гостям. Я не смог сдержаться и стал искать глазами Николь Эннер. Не пытаясь скрыть этого. Я снова подпал под власть своей стародавней вульгарной привычки, — не знаю уж, как этот порыв правильнее назвать: вульгарной привычкой или, может быть, бестактностью — оказавшись на ужине, на приеме, вроде того, где я был сейчас, или в путешествии, высмотреть в первое же мгновение какую-нибудь женщину и наброситься на нее с выражением симпатии и полупритворного, полуискреннего, но в любом случае непреодолимого вожделения. Я с благодарностью узнал и само ощущение, и сопровождающий его аромат былых времен.

Жена советника по культуре цепко держала меня за локоть. Она указывала мне дорогу между улыбками и рукопожатиями. «Вы опять встретитесь с госпожой Лапейра после дискуссии», — прошептала она. Я ничего не ответил. Я уже давным-давно научился смирению перед лицом третирующих меня свидетелей моих приступов горячки. Госпожа Ключицы принадлежала к лисьей породе; таких, как она, лучше не раздражать. Осмелев от моей пассивности, она прижала меня к буфету и с очень близкого расстояния доверительно спросила: «Как у вас сегодня будет, занятно или нудно?» Взрыв смеха. «Вы знаете, мой муж принадлежит к числу ваших страстных поклонников. Он наверняка будет задавать вам вопросы. Он был просто вне себя из-за того, что не сможет присутствовать на ужине. Хотя этот красавчик Лапейра… Да что там? Впрочем, вы сами увидите. Что касается нас, то это не наша чашка чаю».

Я заметил дверь, за которую люди удалялись, делая вид, что им нужно помыть руки, и спасся бегством. Стратегическое отступление. Судьба разметала мои когорты. Еще полчаса назад я выглядел хорошо подготовившимся к матчу атлетом, даже с небольшим допингом, а теперь вдруг оказался старым, предающимся тоске чемпионом с носовым платком, чтобы помахать на прощание, с платком, когда-то смоченным слезами, а нынче грязным комком лежащим на дне кармана. Я погрузил лицо в холодную воду и на какое-то мгновение замер, закрыв глаза и прижав салфетку к векам. Мне нужно было сосредоточиться. Дверь у меня за спиной открылась и закрылась, но никто не вошел. Должно быть, кто-то, увидев меня, испугался. Мною овладело чувство нереальности происходящего. Этот город, куда мне незачем было приезжать; эти люди, которым мне нечего было ответить и которым нечего было у меня спросить; договоренность, в соответствии с которой они тем не менее будут меня слушать в течение часа; этот мужской голос в квартире Люка; нестойкое возбуждение, сталкивающее во мне образы и мысли, причем с удвоенной силой из-за того, что после семнадцатилетнего отсутствия вдруг вновь появилась Николь Эннер, не изменившаяся и все же неузнаваемая, пустившая корни в жизни, о которой я ничего не знал, если не считать сообщений о том, что Сильвен Лапейра красивый мужчина, что он провел день в Шафхаузене и что он не был «чашкой чая» советника по культуре: мне не «освежиться» следовало бы, а принять душ, погрузиться в море и долго-долго качаться на волнах.

Двумя нажатиями пальца я выдавил из оболочки две дополнительные голубые пилюли. Они не были предусмотрены в программе, но, как мне показалось, обстоятельства вполне оправдывали некоторое смещение сроков их принятия. Солидная порция выпитой из-под крана горячей воды помогла мне проглотить их. «Что она подумает обо мне?» — спросил я себя, словно госпожа Лапейра застала меня за каким-то компрометирующим меня делом. Впрочем, разве ситуация, в которой я окажусь через минуту-другую, не является компрометирующей. Человек способен набраться смелости и снять с себя штаны, но желательно, чтобы в зале не было свидетелей. Мне было стыдно, а раз мне было стыдно, то следовало придать игре еще большую остроту, бросить свое сердце далеко вперед через препятствие. Внезапно я испытал потребность, чтобы сеанс начался немедленно, и когда какой-то старый молодой человек открыл дверь и посмотрел на меня с беспокойством, как бы опасаясь обнаружить во мне признаки недомогания, то увидел уверенного в себе, благоразумного, бодрого лектора и провел его через опустевший зал к низкой двери, ведущей на эстраду.

Председательница, стоя рядом со мной и дотрагиваясь, как это делают профессионалы, микрофоном до нижнего края губы, меня представила. Три минуты, не больше, она знала свое дело. Дабы жизнь казалась мне более приятной, она отпустила в достаточном количестве и сдобы, и меду. Когда отправляешься в плавание по незнакомому морю, то комплименты, даже крупнотоннажные, не кажутся чрезмерными. «Зал хороший», — шепнула, вставая, госпожа Гроссер. Зал — не совсем подходящее слово: это был университетский амфитеатр с очень крутым подъемом, так что лица располагались на уровне моего лица и далее выше; я был ими как бы окружен; настоящая крепость из лиц — впечатление необычное и успокаивающее. Были заняты все места — волна признательности — и даже некоторые ступеньки. Пока председательница говорила, я сквозь очки внимательно разглядывал публику. Бог с ними, с опущенными взорами. Когда же я встречал другие взгляды, то кое у кого намечалась улыбка. Ах, славные люди! «Лапочки вы мои, — подумал я, — я не собираюсь над вами смеяться. Досадно, конечно, что вам пришлось тащиться сюда из-за меня, но скажу вам искренне: мне это кажется нормальным и оправданным. И я вознагражу вас за ваше терпение, за повернутые в мою сторону ваши серьезные физиономии и даже за это шушуканье и этот смешок, которым обменялись, склонившись друг к другу, две сидящие внизу дамы. Я вам обещаю: через десять минут вы узнаете, почему вы шушукаетесь и над чем вы смеетесь. Не беспокойтесь».

Рядом с тем местом в первом ряду, куда должна была вернуться председательница, пустовало еще одно место, которое, я мог бы побиться об заклад, предназначалось для Николь Эннер и которому суждено было остаться незанятым. Для Николь, не захотевшей усаживаться здесь, прямо лицом к лицу со мной. Следует ли мне за этим отсутствием искать какой-нибудь оттенок сообщничества? Эти соображения и эта щепетильность показались мне неуместными. Значит, Николь боялась смутить меня. А ведь если бы я мог наблюдать за ее реакцией, воздействовать на нее, я говорил бы и лучше, и иначе; под ее взглядом мне на ум приходили бы фразы с двойным смыслом, внешне невинные слова, от которых ее лицо то светлело бы, то, напротив, становилось бы непроницаемым. Такие изменения происходят с годами. Все это было бы увлекательно вдвойне.

Я искал ее на самом верху амфитеатра, в затемненных уголках, куда забралась бы мадемуазель Немая в былые времена, но нигде не находил ее. Тут раздались аплодисменты, вознаградившие председательницу за ее выступление, и она наклонилась ко мне, чтобы закрепить микрофон на подставке, обдав меня при этом крепким запахом волнения и пота. Я заколебался, оставить мне очки или снять. Обычно, снимая очки, получаешь сразу двойное преимущество: публика превращается в расплывчатую массу, а записи читаешь свободно. Коль скоро мне не нужно было ни читать записи, ни концентрировать свое внимание на чьем-нибудь лице, то у меня появилась возможность выбора; и я выбрал отчетливое видение моих собеседников. Вокруг меня образовался вакуум. Я подождал, пока установится тишина, позволил ей углубиться, выждал несколько секунд, потом еще несколько секунд, отчего встрепенулись даже самые рассеянные, и потом начал партию.

Когда я услышал собственный голос, приглушенный деревянной обшивкой скамеек и ковровым покрытием ступеней, он мне не понравился. Управлять своим голосом трудно. Сегодняшний голос не оправдывал моих надежд, да и слова тоже. Уверовав в виртуозность, вроде бы гарантированную мне на целый вечер четырьмя голубыми драже, я продвигался вперед без прикрытия, без тех фраз и не в том темпе, которые могли бы мне подсказать намеренно забытые в гостинице записи. Я опрометчиво пытался развивать неопробованные мысли, употребляя незатасканные, но неловкие сравнения, а слова, на которые я рассчитывал, куда-то ускользали, подсовывая мне вместо себя какие-то приблизительные формулировки. Я попытался взять себя в руки. «Ведь они же никогда не подводили меня», — думал я, дотрагиваясь в кармане до притаившихся там в металлической фольге последних моих запасов, и снова пытался отыскать глазами Николь Эннер, а мое вступительное слово тем временем неслось вперед, оставив меня далеко позади, неслось вялой, неровной рысцой, как убежавшая и позабывшая все заученные изящные аллюры лошадь. Я попытался рассказать анекдот, потом еще один. Мне нужно было во что бы то ни стало вырвать у моей аудитории взрыв смеха или хотя бы улыбку. Когда я увидел, как две дамы внизу, склонившись друг к другу и прикрывая ладонями рты, но глядя в мою сторону, явно разочарованно или саркастически обмениваются впечатлениями, меня взяла злость. Мне нужно было, чтобы меня вывели из себя. Я кое-как закончил это подобие импровизированного предисловия, с помощью которого я, как правило, уже наполовину покоряю публику или, по крайней мере, овладеваю ее вниманием. Когда я объявил, что мой монолог подошел к концу и что теперь я жду вопросов, в зале не раздалось ни одного хлопка. Лица насупились: где-то поблизости включили реостат, и свет в амфитеатре стал более ярким, похоже, для того, чтобы я обнаружил эту метаморфозу. Меня подстерегали. За какие-нибудь три-четыре минуты мы оказались на грани войны. Я заметил только трех молодых людей; они сидели вместе: две девушки и юноша. Их присутствие было для меня своего рода оскорблением, так как оно по контрасту подчеркивало, что вся моя публика состоит из седовласых мужчин и теток с претензиями. Они раскрыли на коленях тетради — чтобы делать записи? — и наблюдали за мной с непроницаемыми лицами. С таким же успехом можно пытаться исторгнуть крик из камня. Виски, амфетамины, кофе клокотали во мне, стучали у меня в висках, руки мои дрожали, а в голове — словно кто-то налил мне туда смолы. Передо мной было двести лиц: либо ничего не выражавших, либо с написанным на них нетерпением, либо враждебных; если бы я прервал паузу первым, то тем самым признал бы себя побежденным; я не совладал бы со своими нервами, и это был бы крах. У меня был бы вид человека, упражняющегося в злословии и вымаливающего аплодисменты.