Поняв, что сын его обманывает, Марчеллино пришел в дикую ярость и устроил тому страшную взбучку. Впоследствии Карузо признал его правоту:

— Отец не был строг ни с моим младшим братом Джованни, ни со мной. Я не припомню, чтобы он поднимал на меня руку лет до тринадцати… Но тогда я действительно заслуживал наказания!^[46]

О том, насколько оскорбление, полученное от учительницы, задело Карузо, свидетельствует тот факт, что он вспомнил о нем за год до смерти в надиктованном секретарю письме, адресованном доктору Ниоле. Тот показал письмо сестре, которая настолько разволновалась, что ответила бывшему ученику: «В письме моему брату Вы рассказываете о пощечине за невыученный урок сольфеджио. Но почему при этом забываете, как я возмущалась, когда Вы ночи напролет пели серенады, гробя Ваш великолепный альт?»^[47]

Несмотря на то что занятия с синьориной Ниолой были недолгими, Эррико многому успел у нее научиться. За год до смерти он нашел возможность поблагодарить учительницу:

— В детстве у меня было не сопрано, а контральто. Не могу сказать, что мой голос был тогда исключительным. Однако во мне пылало неукротимое желание петь. Пение доставляло мне неописуемое удовольствие… Я не имел никакого иного музыкального образования, кроме того, которое за недолгое время получил от синьорины Ниолы. Я всегда тщательно выполнял ее инструкции, а остальное компенсировали мой природный инстинкт и стремление развить хороший вкус…^[48]

Вполне понятно, что после вскрывшегося обмана у отца Эррико появились дополнительные аргументы против того, чтобы его сын столько времени уделял пению. Марчеллино настаивал на том, чтобы юноша изучал торговлю и зарабатывал деньги.

— Петь можно в церкви и дома в свободное время, — поучал он. — Главное же — ежедневно трудиться, чтобы получить профессию и обеспечить себя в будущем.

В итоге Марчеллино, к великому огорчению Анны Карузо, забрал Эррико из школы падре Бронцетти и направил работать и учиться на механический завод Сальваторе де Луки.

Вскоре его наставник обнаружил, что у мальчика неплохой талант рисовальщика, и сделал его чертежником. Эррико очень старался, но, несмотря на усердие, ни повышения в должности, ни прибавления жалованья не получал. За десятичасовой рабочий день ему платили жалкие гроши. Вникнув в ситуацию, Марчеллино посоветовал сыну уйти от Де Луки и поискать новую работу.

Следующим местом, куда попал Эррико, была фабрика Джузеппе Палмьери. Юноше там понравилось, и он быстро осваивал новую специальность, хотя это опять-таки никак не отражалось на заработной плате. Когда Эррико приобрел определенные навыки, отец взял его на фабрику Меурикоффре, на которой работал сам. За короткое время юноша приобрел такую квалификацию, что, когда отец не мог по какой-либо причине выйти на работу, был в состоянии его заменить.

В отличие от Марчеллино, Анна Карузо считала, что их сын не должен оставлять занятия пением. Согласно семейному преданию, именно она первой предсказала Эррико великое будущее певца.

Вряд ли это так. Для подобных прогнозов на тот момент не было никаких реальных оснований. Скорее всего, она, как человек религиозный, просто радовалась, что ее сын не шатается по улицам в дурной компании, а больше времени проводит в церкви, занимаясь богоугодным делом. Тем более, как бы ни был хорош голос юноши, сама мысль о певческой карьере еще не будоражила его воображение. Вполне вероятно, впоследствии Карузо сам себя уверил, что именно мать первой увидела заложенные в нем способности, и эта мысль его, безусловно, вдохновляла. Карузо любил рассказывать:

— Мать всегда верила в мое будущее как певца. Она называла меня «сокровищем семьи»… Если я нервничаю перед какой-нибудь премьерой или чувствую, что боюсь выступать, я всегда вспоминаю маму. Уже много лет, как она не с нами. Но, стоит мне только подумать о ней, как смелость возвращается ко мне, и я знаю, что смогу одолеть любые преграды…^[49]

В возрасте тринадцати лет Карузо пережил первую в жизни трагедию.

Тридцать первого мая 1888 года он должен был солировать в мессе в церкви Сан-Северино. В этот день Анна Карузо чувствовала себя хуже, чем обычно, и Эррико решил остаться дома. Однако мать настояла на том, чтобы он пошел в церковь петь. Во время службы, как только Эррико закончил сольную партию, он увидел вбежавшую в церковь соседку. Мальчик бросился домой. Его мать лежала неподвижно, у ее изголовья горели две свечи. В мертвых руках было сжато распятие. Вместе с отцом он преклонил колени перед усопшей, и они оба прочитали молитву. Несколько часов спустя Эррико нашел небольшой пастельный портрет матери и спрятал его в Библии. До конца дней этот портрет был с Карузо всюду, куда бы он ни направлялся.

Смерть матери стала для Карузо страшным ударом, но в то же время оказалась и важным рубежом в его жизни. Мальчик решил теперь во что бы то ни стало реализовать свое истинное призвание, которое он ощущал все более отчетливо.

— Первое время я был настолько расстроен смертью матери, что не мог сконцентрироваться на работе и продолжать петь. Но вот наступил тот день, когда я вспомнил, сколько радости доставляло маме мое пение в церкви, и решил вернуться в хор.

Некоторые биографы тенора писали, что после смерти матери Карузо поссорился с отцом, требовавшим, чтобы сын продолжал трудиться на заводе. Марчеллино постоянно твердил, что Эррико ждут голод и нищета, если он бросит работу на заводе. После чего, как утверждают, юный певец сбежал из дома и начал скитаться.

— Ничего подобного! — рассказывал Карузо. — Я не покидал родительский дом до той поры, когда меня призвали в армию. А это случилось, когда мне было двадцать лет!^[50] Разумеется, отец очень хотел, чтобы я был механиком. Он закатывал мне скандалы вплоть до момента, когда я подписал свой первый ангажемент. Тогда он смирился с моим выбором и в дальнейшем с интересом следил за моей певческой карьерой…^[51]

Только после смерти Анны Карузо стало ясно, что домашнее хозяйство держалось именно на ее плечах. Марчеллино был совершенно не способен в одиночку справляться с домашними делами и следить за тремя детьми. Ему нужна была помощница. И такая довольно быстро нашлась. Через несколько месяцев после кончины жены Марчеллино был направлен в Аверсу устанавливать оборудование, которое на фабрике Меурикоффре закупил барон Ричарди. Здесь он снял комнату в доме вдовы Марии Кастальди. Вскоре у него завязались с ней близкие отношения, и 18 ноября 1888 года, спустя менее полгода после смерти жены и всего через пару недель после знакомства, Марчеллино и Мария Кастальди зарегистрировали брак.

К моменту свадьбы мачехе Карузо исполнился сорок один год. Детей у нее не было, и всю неизрасходованную потребность в материнстве она перенесла на детей второго мужа. Она была терпелива и внимательна, и дети вскоре очень привязались к ней. Правда, младший брат Эррико, Джованни, отличавшийся нелегким характером, часто ссорился с ней (что, кстати, продолжалось до самой смерти Марии Кастальди).

Пока у Эррико шла мутация голоса, он по совету друзей не пел и, к радости отца, трудился на фабрике. Но вот настал момент, когда молодой человек решил попробовать голос. С волнением он обнаружил, что у него теперь тенор. Хотя… тенор ли?

— Вскоре после восемнадцатилетия я столкнулся с проблемой, какой у меня голос: тенор или баритон?^[52] — рассказывал певец.

Ответить на этот вопрос точно не мог никто. Требовалось время, чтобы понять, в чем было своеобразие его голоса, и выбрать соответствующий путь развития. К слову сказать, аналогичная проблема знакома многим вокалистам, в том числе и таким признанным, как, например, Маттиа Баттистини и Титта Руффо — они тоже в свое время не могли определиться, какой у них тип голоса (оба сделали выбор в пользу баритона). Мы же обратим внимание на следующее: по всей видимости, своеобразный тембр голоса Карузо, его темная «баритональная» окраска и крепкий нижний регистр были не приобретенными, а «природными». Со временем его голос еще больше «темнел», и в конце его вокальной карьеры он по звучанию был даже более похож на баритон, нежели голоса таких его современников-баритонов, как Антонио Скотти и Джузеппе де Лука. Споры о том, какой у Карузо голос, баритон или тенор, не утихают до сих пор, и каждая из сторон приводит вполне разумные аргументы в свою пользу.