Накануне отъезда из Макао. — Парижанин Фрике и его друг Пьер Легаль. — Неубедительные доводы проигравшегося сеньора. — Монте-Карло Дальнего Востока. — Вот как играют в «Макао». — Игроков обворовывают независимо от цвета их кожи. — Почтенный на вид шестидесятилетний банкомет беззастенчиво использует шулерские приемы. — Драка в игорном доме. — Торговцы людьми. — «Барракон». — Этот странный корабль «Лао-цзы». — Разношерстный экипаж и наглые офицеры. — Оба француза попадают в западню.

— Итак, вы решительно отказываетесь заплатить карточный долг? — спросил молодой человек.

— Нет, сеньор, нет, я не отказываюсь. Но, извините, в настоящее время у меня нет таких денег…

— По сути, это одно и то же.

— Вы же знаете, сеньор, карточный долг — долг чести.

— Хм… все зависит от того, с кем играешь, здешнее общество представляется мне весьма неоднородным.

— Даю слово, честное слово дона Бартоломеу ду Монти… В Макао[1] никто не решится поставить под сомнение честное слово Бартоломеу ду Монти…

— Хм… торговца живым товаром…

— Ваша милость желает сказать — агента по эмиграции, имеющего на то специальное разрешение его величества.

— Моя милость желает сказать то, что она сказала. Мы по-разному смотрим на данный вопрос. Право слово, мое терпение скоро лопнет, вот уже две недели я торчу в этом аду…

— Но, сеньор…

— Помолчите, пожалуйста. Мне надоели ваши слащавые речи, ваша лицемерная вежливость и ваша претенциозная тарабарщина. Я прекрасно видел, как вы только что передали несколько пригоршней пиастров[2] и дублонов[3] одному из своих сообщников, который тут же скрылся. Мошенник!

— Что?! Ваша милость называет меня мошенником?!

— Да, мошенником! Я не игрок по натуре и не интересуюсь выигрышем, но терпеть, чтобы какой-то жалкий шоколадный клоун вроде вас принимал меня за дурака, не намерен!

— Принимая во внимание вашу молодость и вашу неопытность, я бы еще мог простить первое оскорбление, но последние слова, задевающие мою внешность, требуют сатисфакции. Я убью вас завтра, сеньор, на дуэли. Завтра на рассвете вы узнаете, что значит праведный гнев дона Бартоломеу ду Монти.

Громкий взрыв смеха того, к кому были обращены эти слова, прервал диалог, который велся с одной стороны на настоящем французском языке, а с другой — на какой-то странной, хотя и довольно понятной смеси португальского, испанского и французского.

— Его и впрямь стоит отправить на шоколадную фабрику… — с трудом перестав смеяться, проговорил француз. — Если всерьез принимать этот вызов, то на место дуэли нужно явиться с бамбуковой палкой в пять футов длиной, чтобы обратить в бегство и его самого, и его секундантов.

— Бесспорно, — проговорил кто-то сзади по-английски, — но, возможно, еще сегодня вечером вас убьют по его приказу.

Молодой человек, а мы знаем, что это был молодой человек, слегка вздрогнул и очень внимательно посмотрел на своего противника, лицо которого оставалось бесстрастным.

— Будь у меня больше уверенности на сей счет я, недолго думая, переломал бы ему ноги. Ну да ладно, он не посмеет, — закончил наш новый знакомый с чисто французской беспечностью.

— Не следует забывать, — произнес тот же голос, — что мы с вами в Макао, среди людей, лишенных всяких принципов. Это же торговцы живым товаром, для них человеческая жизнь имеет не больше ценности, чем жизнь домашней утки.

— Сударь, — ответил почтительно молодой человек, — позвольте выразить свою благодарность. Как бы там ни было, я вам бесконечно признателен за предупреждение. — И, повернувшись в сторону своего несостоятельного должника, продолжил: — Решено. Моя милость будет иметь честь скрестить шпагу с вашей милостью…

Дон Бартоломеу ду Монти во время всей этой перепалки стоял, держа в руке огромную шпагу, одну из тех, какие еще можно увидеть в музеях. Он учтиво поклонился и готов был уже направиться к одному из игорных столов.

— Одну минуту, — весьма непочтительно окликнул его молодой француз, — неужели вы собираетесь отправить меня на тот свет с помощью этого орудия? О да, оно впечатляет.

— Это благородная шпага самого великого Камоэнса…[4]

— Как, еще одна?.. Мне уже предлагали купить с полдюжины шпаг Камоэнса… Хотя, впрочем, у нас тоже существует множество тростей господина Вольтера[5].

— Хорошо, сеньор, мы попытаемся найти оружие под стать вашему.

Француз на мгновение задумался, глядя, как его собеседник удаляется, гремя своими чудовищными ножнами.

Нашему молодому человеку, больше походившему на смешливого мальчугана, на вид не было и двадцати, если бы не смелый взгляд стальных глаз на бледном выразительном лице, нередко освещаемом ироничной улыбкой. Будучи невысокого роста, он выпячивал грудь, как молодой петушок, желая казаться выше. На нем были широкие матросские брюки, темно-синяя фланелевая куртка, кожаная американская фуражка, из-под которой выбивались непокорные пряди светлых волос. Глядя на него, невозможно было определить положение, занимаемое им в обществе. Впрочем, никого из присутствующих в зале это не интересовало. Он же с довольным видом поглаживал свои начинающие пробиваться усики и, поскольку было жарко, расстегнул ворот рубашки, обнажив мускулистую загорелую грудь. Наш юноша, по всей видимости, был крепким парнем. Он все еще насмешливо улыбался, вспоминая свою стычку с доном Бартоломеу ду Монти, как вдруг ему на плечо опустилась тяжелая рука.

— О чем думаешь, моряк? — спросил веселый грубый голос.

— Старина Пьер!

— Собственной персоной, моряк.

— Как, черт побери, ты здесь очутился?

— Это проще простого. Узнав, куда ты держишь курс, я сразу же подумал: «Там наверняка собрались одни лишь пузатые китайские мандарины[6] в шелковых халатах да португальские мулаты (они вечно с ними заодно). Фрике никогда не бывал в подобной компании, как бы с ним чего не приключилось». Побродив по здешним улочкам, крутым и узким, как трапы на корабле, я наконец бросил якорь в этом притоне, где грязно, словно на невольничьем судне.

— Милый мой Пьер, — проговорил Фрике растроганно, — ты все такой же. Ты всегда заботишься обо мне, твоя дружба…

— Ну о чем говорить, сынок, я у тебя в долгу, черт побери! Помнишь тот день, когда мы с тобой познакомились? Тогда, в Африке, выбор у меня был невелик: попасть на обед или к людоедам, или к крокодилам. Ты сам знаешь, мы друзья до гробовой доски и нам нечего бояться, если мы вместе. С тех пор, как бедняга Ивон утонул в океане, у меня нет никого ближе тебя.

Молодой человек улыбнулся, но мысли его были заняты чем-то другим.

— Тебе смешно, сынок. Я прекрасно знаю, какой ты ловкий и сильный, у тебя стальные мускулы, тебе сам черт не страшен.

Фрике по-прежнему улыбался.

— Подумать только, — продолжал Пьер. Он был, как все моряки, скуп на слова, но, разговорившись, уже не мог остановиться, — подумать только, эта старая жаба стоила десятерых, и он вполне мог бы ударом меча отправить к праотцам такого старого кашалота, как Пьер Легаль, родившегося в Конке[7].

Право, Легаль возводил на себя напраслину. Трудно было вообразить, что кто-то мог быть сильнее него. Ростом едва ли выше Фрике, он был шире в плечах, и пуговицы бушлата на его могучей груди то и дело отскакивали. Кривые, как у кавалериста, ноги и огромные кулачищи, при виде которых каждому становилось ясно, что с таким человеком лучше не враждовать. Но какое доброе и честное лицо! Лицо настоящего морского волка, загорелое, обветренное, с типичной шкиперской бородкой, со светлыми, по-детски доверчивыми глазами, смотревшими из-под выгоревших кустистых бровей. Ходил он вразвалку, как ходят на суше все моряки. В первый раз Пьер вышел в море еще мальчишкой, а теперь ему уже перевалило за сорок.