Приговоренный уже взял себя в руки и держался прекрасно. Да, он был виноват, но он не был отпетым преступником и конечно же заслуживал снисхождения.

Тронутый благородными усилиями спасти ему жизнь, несчастный взволнованно сжал мою руку и тихо попросил зайти в камеру вечером.

Я пообещал.

— Вы так добры, — начал узник, — и, надеюсь, сможете передать эти часы моей сестре. Она — единственное существо, которое я любил на свете. Скажите, что мои последние мысли были о ней и что я за все прошу у нее прощения. К сожалению, у меня нет достойного вас подарка, кроме, пожалуй, этого скромного кисета. Он сделан специально для вас во время заточения. Не откажите принять его.

Подаренный кисет был настоящим чудом вкуса и мастерства, и я, будучи человеком суеверным, храню его как талисман.

В старом турецком каземате, превращенном в тюремную камеру, приговоренный обнаружил военный ранец. Вытянув из него грубые нитки, он сделал канву, и на ней вышил прекрасный орнамент, использовав бахрому своих эполет красно-зеленого цвета. Чудесную вышивку украшали мои инициалы.

Взволнованный, со слезами благодарности на лице, принял я этот дар.

— И еще одна просьба, — произнес солдат. — Будьте со мной «там», не хочу умирать один.

Я не смог сказать нет. Приговоренный сразу успокоился.

Не быв ни разу прежде на военной экзекуции, я чувствовал, как это ужасно, и боялся, что не выдержу, потеряю сознание еще до казни.

Наступило раннее утро. Судорожная дрожь охватила меня при виде аджюдана[10] с обнаженной саблей и двенадцати пехотинцев в безмолвном строю с оружием в положении «к ноге». За взводом стояли подразделения от всех полков дивизии.

В сопровождении двух жандармов шел осужденный, бледный, но спокойный.

Я подошел, сжал ладонями его связанные за спиной руки и прошептал несколько ободряющих слов.

— Страшный момент, — промолвил он тихо. — Хорошо хоть, произойдет все очень быстро. Простите, из-за меня вам пришлось пережить столько неприятного. Спасибо за все. Прощайте, будьте счастливы.

— Бедный малый, — прошептал про себя капитан Арно и продолжил рассказ: — Приговоренный покорно позволил завязать себе глаза. Я быстро отвернулся и подошел к строю пехотинцев, уже изготовившихся к залпу. Аджюдан взмахнул шашкой. Раздалось двенадцать выстрелов.

Не праздное любопытство, а безотчетный ужас заставил меня повернуть голову к месту казни.

Несмотря на производимый ружейными выстрелами грохот, я услышал приглушенные звуки от ударов пуль, которые пронизывали грудь, дробили кости и раздирали в клочья кожу несчастного.

Обезумев, я сорвался с места, натолкнувшись на солдат, не менее меня взволнованных.

Раздался последний, одинокий и глухой выстрел. Это сержант, строго исполняя безжалостную инструкцию, произвел «ку де грас»[11], прикончивший беднягу.

Войска согласно традиции, прошли маршем перед казненным. Какой наглядный и ужасный урок для нарушителей закона — созерцание еще теплого тела, вздрагивающего в последних конвульсиях агонии.

Мы возвращались в казармы.

Я едва передвигал ноги, весь во власти тягостной сцены. И вышел из оцепенения от обращенных ко мне криков товарищей, возвращавшихся с совещания, где зачитывались очередные приказы.

— Ты — офицер! Да, да, офицер! — доносилось со всех сторон. — Официальный приказ будет завтра. Точно! Так сказал капитан. Да здравствует лейтенант Арно!

В полку меня любили и потому поздравляли горячо, искренне старались обнять, пожать руку. Зависти никто не испытывал.

Новость оказалась столь неожиданной, что поверить в нее было не просто, лейтенантские эполеты являлись мне только в призрачных мечтах.

Итак, самые сокровенные надежды становились явью. Завтра я стану офицером. Надо долго прослужить солдатом, чтобы оценить дистанцию, отделяющую бригадира или капрала от рядового. Вспомните, господа, те из вас, кто начинал в Сен-Сире:[12] разве не испытывали вы чувства гордого удовлетворения, когда поменяли школьную форму ученика коллежа на форму курсанта.

Моя радость не шла ни в какое сравнение с радостью капрала, впервые надевшего мундир с суконными нашивками. Рядовой кавалерист, получая это звание, сразу же вступает на ступеньку длинной иерархической лестницы, на вершине которой — маршал Франции, и отныне отвечает за все, что происходит в казарме. Обучает рекрутов, пользуется доверием командования, на нем держатся маневры. Короче, капрал со своими суконными нашивками становится важной персоной, ибо он и его ближайший командир — сержант — олицетворяют основу основ армейского порядка.

В какой восторг привели меня когда-то капральские знаки отличия! Ну а теперь я становлюсь офицером! Суконные нашивки, солдатский котелок, казарма, унтер-офицерское довольствие — отныне все позади. Завтра я одену офицерские эполеты и буду принадлежать к элите большой военной семьи, имя которой — французская армия.

У меня был близкий друг, как говорят «alter ego» — «мое второе я», эльзасец[13] по имени Фехтер. Наемниками-добровольцами мы вместе вступили в один и тот же полк и почти одновременно были произведены в унтер-офицеры. Это был умный парень, трудолюбивый, дисциплинированный, настоящий профессионал. О таких обычно говорят: далеко пойдет.

Естественно, я поспешил поделиться радостью прежде всего с ним — как ветер влетел в палатку и воскликнул:

— Старина! Свершилось! Мне присвоили звание! Теперь твой черед, друг. Ожидать осталось недолго. Уверен, первый же курьер из Франции принесет еще одно радостное известие. Можешь не сомневаться, я останусь для тебя все тем же. Старый друг — друг на всю жизнь.

Но Фехтер держался холодно, не выказал никаких чувств и, слегка оттолкнув меня, глухим, сдавленным голосом произнес:

— Прекрасно, прекрасно… Вы — офицер, очень рад. А моя очередь, как вы выразились, тоже придет…

— Ну стоит ли так расстраиваться, что за беда — извещение не пришло вовремя. В конце концов у нас обоих по шесть лет службы.

— У вас не так много времени сегодня, а нужно встретиться с новыми товарищами, ведь завтра — приступать к офицерским обязанностям. Я вынужден проститься, у меня была бессонная ночь: переписывал доклад для капитана. Страшно хочу спать. До завтра, мой лейтенант.

Я вышел из палатки, не придав ни малейшего значения странному поведению друга. Его холодный тон и нежелание говорить вначале не показались мне оскорбительными.

Волнения этого утра: прощальные слова казненного, жуткие конвульсии его тела, известие о новом назначении, столь желаемом, сколь и неожиданном — все перепуталось в голове. Она была настолько переполнена самыми противоречивыми мыслями, трагическими и радостными, что утратила свою привычную ясность, способность объективно оценивать факты.

Во время завтрака я задумался, стал вспоминать в деталях разговор с Фехтером, но, странное дело, слова его по-прежнему казались мне обычными, естественными. По доброте душевной я не мог заподозрить друга в зависти, хотя и знал его самолюбивый характер, а грубость готов был списать на счет плохого настроения и усталости. Но неожиданно произошла перемена. В полку меня считали самым чувствительным в вопросах чести. Как я мог терпеть бесцеремонность подобного рода?! Такое можно простить подчиненному. Есть тысяча способов доказать ему свое преимущество, особенно в боевых условиях. Но равный тебе! Твой друг! Нет! Тысячу раз нет!

Так, ведя безмолвный монолог, я закончил завтрак и направился к палатке с помпезным названием «Кафе господ унтер-офицеров». На самом деле это был мерзкий кабак, где с благословения администрации «отравители» — никудышные повара — заставляли наши желудки перемалывать кошмарную снедь.

Мое появление в кафе было встречено криками «ура», «браво», дружескими рукопожатиями. Я радостно отвечал на сердечные приветствия.