Это и вызвало к жизни акты вопиющей несправедливости. Но мятежников они не повергли в уныние — наоборот, вызвали прилив сил и энергии. Потому-то и посыпались, как из рога изобилия, новые приказы испанского главнокомандующего, еще более ужесточающие осадное положение. Жителям запрещалось оказывать помощь даже больным или раненым мамбисес, поддерживать с ними какие-либо отношения, даже изъясняться с ними словами, жестами. И все это под угрозой массовых расстрелов…

Детям, и тем не разрешалось выходить на улицу после захода и перед восходом солнца, передвигаться по дорогам, носить или прятать оружие… Всем вменялось в обязанность сообщать о точном количестве продуктов и кормов для скота, имеющихся в доме…

Каждый по первому требованию должен был явиться в органы власти, дать любые показания…

За малейшее нарушение этих предписаний — смерть без суда и следствия!

Так действовали новые инквизиторы[77] в сапогах со шпорами и в касках, жестокие и безжалостные, тупо следовавшие стародавней известной формуле «Под страхом смерти»!

От главнокомандующего не отставали и частные лица. Они, пожалуй, перещеголяли даже генеральный штаб. Самым непримиримым среди них оказался полковник Агилар-и-Вега. Человек энергичный, готовый любыми средствами достичь намеченной цели, он тоже не колеблясь отдал все свое состояние делу, за торжество которого боролся.

Достойный соперник Вальенте, его бывший друг, ставший кровным врагом, принес в дар испанцам и имущество, и себя лично.

К несчастью, ему, человеку доброму и отзывчивому по природе, не хватало великодушия, присущего людям с возвышенной душой. К тому же безграничная ненависть, иссушив сердце, лишила его и благородства.

По его мнению, мятежников следовало лишить всех прав — оставить вне закона. Этих дикарей, недостойных называться людьми, нужно было уничтожать всеми возможными средствами… Никакой пощады больным и раненым! Никакого уважения к телам погибших, этой омерзительной падали, которую он яростно топтал ногами.

В общем, полковник помешался на почве расовых различий, и ничто не могло его успокоить. Напротив, от борьбы он совсем осатанел, а при виде мятежников впадал в безудержную ярость.

Ему особенно не повезло в тот день, когда повстанцы одержали победу над испанскими войсками: болела не только душа, но и тело — ведь он свалился с лошади и чуть не поломал все кости.

Помните того офицера, который гарцевал на великолепном белом коне перед строем солдат? Казалось, он бросал вызов всей армии Масео. Этим офицером, взятым на мушку провансальским матросом, и был вспыльчивый полковник.

Благодаря вмешательству Карлоса Вальенте, он пока оставался целым и невредимым, и спесивый испанец считал себя неуязвимым: выходил без единой царапины из самых страшных переделок, из самых дерзких вылазок и стал легендарным героем. Он даже не подозревал, что спасала его глубокая искренняя любовь мятежного Карлоса к его дочери. Потому плантатор и стал утверждать, что восставшие просто не осмеливаются на него напасть.

И вдруг все изменилось. Его контузило, он упал с лошади. Вне себя от злости, он тут же отдал приказ, дурацкой жестокостью не делавший чести офицеру Дон Маноэль предложил тысячу пиастров[78] тому, кто доставит к нему, живыми или мертвыми, Карлоса Вальенте, его сестру Долорес, француженку по имени Фрикет и ее слугу-матроса. Для доказательства достаточно было предъявить их головы.

Этот леденящий приказ заканчивался следующей фразой: «Тот, кто сможет удостоверить, что лично убил бунтовщика Антонио Масео, будет удостоен чести жениться на моей единственной дочери донье Кармен Агилар-и-Вега».

В лагере Масео этот «юридический акт» Мариус истолковал так, что все попадали от смеха.

Между тем испанцы явно готовились к крупному наступлению, быстро передислоцировались. Все жаждали победы. Поэтому намерение полковника волонтеров обретало реальные черты.

Верные люди сообщали Масео обо всех маневрах и всех интересующих его событиях в стане противника. Сразу же, как только появился приказ дона Маноэля Агилара, Масео получил текст. Тут же, ознакомив с ним заинтересованных лиц, он без всяких комментариев холодно заметил:

— Вот как с нами воюют!

Карлос и Долорес в ответ лишь пожали плечами, а Фрикет с презрением сказала:

— Тысячу пиастров! Мы дороже стоим!

Провансалец же громко расхохотался.

— Ну подожди, господин испанец! У меня голова крепко привинчена. Посмотрим, найдется ли такой охотник, который сумеет меня убить как простую камневертку…

Чувствуя, что здесь скрывается какая-то смешная история, Фрикет, придя в хорошее настроение, спросила:

— Qu’ès aco, камневертка?

— Это дикая птица в Провансе, — вполне серьезно ответил Мариус.

— А я думала, там водятся только фаронские зайцы… Ну те, которые выкрашены в зеленый цвет…

Этот обмен столь странными репликами вызвал улыбку у брата с сестрой. Даже Масео, на миг забыв о делах, как-то просветлел.

— Мадемуазель, — продолжал Мариус, — вы же прекрасно знаете: у нас диких птиц столько, что они солнце закрывают…

— Да, правда… Но все же, что это за камневертка?

— о, это очень подозрительная птица. Чтобы заморочить голову охотнику, она прибегает ко множеству уловок… При виде человека с ружьем камневертка начинает крутиться, вертеться вокруг скалы. Охотнику никак не удается прицелиться. И камневертка ускользает у него из-под носа… Она как грушеподобка…

— А это еще что такое?

— Хитрющая птица. Она хватается лапками за сучок и будто мертвая висит неподвижно, ну прямо как груша… Охотник и не обращает на нее внимания…

— А если птица висит на лубе, сосне или оливковом дереве, ну в общем на дереве, где не может быть груш?

— Когда по соседству нет грушевых деревьев, она становится мушкоширмой…

— Чем-чем?

— Ну… Она начинает летать близко-близко от тебя, крича: фьюит! фьюит! А потом садится на ствол двухразки и закрывает мушку, так что охотник ничего не видит, кроме вспышки выстрела из собственного ружья.

— Да и вспышки он не видит — он же не может выстрелить…

— Вы шутите, мадемуазель. Так вот, наши старики помнят еще более удивительную птицу.

— Не может быть!

— Чистая правда, мадемуазель. Тогда еще пользовались кремневыми ружьями… У них был замок, он ударял по стальной пластинке, а та прикрывала углубление, куда клали немного пороха… Такое углубление называли полкой. Понятно, мадемуазель?

— Не очень.

— Ну в общем, когда курок спускали, кремень, ударяясь о пластинку, высекал искру; от нее загорался порох на полке, а потом и патрон.

— И что?

— Так вот, что же вытворяла эта птичка? Она быстро-быстро-быстро поднималась вверх… Потом на миг застывала в воздухе прямо над полкой… И делала… Ну знаете… как ласточка… окропляла… Раз она так окропила старого Тоби… и он ослеп.

От такого чудовищного вранья Фрикет, а за ней Карлос, Долорес и даже Масео расхохотались. Заикаясь от безудержного смеха, девушка спросила:

— И от этого… от этого по́лка…

— От этого намокал порох, мадемуазель, — продолжал невозмутимо Мариус. — Да-да, порох намокал, и ружье не стреляло. Потому эту птицу, о которой у нас помнят только старики, прозвали полкокакалкой.

От этих слов все покатились с хохота. Заулыбался даже маленький Пабло. У детей страхи и огорчения быстро проходят. Вот и малыш, забыв обо всем, смеялся рядом со своей спасительницей. Он, конечно, помнил родителей и часто звал их, особенно маму. Фрикет, нежно гладя по головке, успокаивала: мамы сейчас нет, но она скоро придет. И то знаками, то на каком-то немыслимом испанском спрашивала, не хочет ли он, чтобы она пока стала его мамочкой. Он отвечал, сильно упирая на звук «р»: «Да!.. Да… Фрррикет… Мамочка». Раскатистый звук, казалось, наполнял ему рот. Девушка тогда вспоминала о своем дружке корейце Ли, которому «р» никак не давалось, и он, заменяя его «л», ужасно смешно произносил: «Фалликет!»