Хотя и среднего роста, тридцатилетний мужчина отличался и силой и ловкостью. Прекрасный наездник, непревзойденный стрелок, он одинаково хорошо владел скальпелем, саблей и винтовкой.

Волевое лицо Серано было бы прекрасно, если бы не бегающие глаза: он никогда не смотрел прямо, всегда прятал взгляд за притемненными стеклами пенсне.

Впрочем, врач был корректен, смел и предан делу независимости, сражаясь за него с первых дней восстания.

Однако Фрикет, слепо веря в первое впечатление, испытывала к доктору инстинктивное недоверие и в глубине души не могла его терпеть. Долорес он тоже внушал чувство неприязни, и ей было непонятно, почему Масео так привязан к доктору. Девушка почему-то не сомневалась, что рано или поздно военный врач сыграет роль, роковую для независимости Кубы.

Полковник же Карлос, который видел Серано и в деле, за хирургическим столом, и на поле битвы, относился к нему с большим уважением и симпатией.

Нужно сказать, что донья Кармен произвела на Серано огромное впечатление. В принципе не умея скрывать свои чувства, он все же не выдал своего увлечения, а оно вскоре переросло в страсть. Врач стал соперником своего друга Карлоса Вальенте.

Серано любовался несколько надменной красотой сеньориты, а та даже не догадывалась о зарождающемся чувстве доктора. Она вся ушла в выполнение обязанностей хозяйки. Хотя гостей ей как бы навязали, девушка радовалась тому, что с ней рядом оказался самый дорогой человек, по которому она лила слезы целых два года.

А Серано поглядывал на нее украдкой; пенсне скрывало блеск глаз. Он пользовался любой возможностью, чтобы побыть с ней. У него колотилось сердце, сжимало грудь, лоб покрывала испарина каждый раз, когда он думал: «Так вот какая она, эта девушка, не зря именно ее командир испанских волонтеров обещал отдать в жены тому, кто выдаст Масео. Как же хорошо полковник разбирается в страстях, особенно буйно расцветающих под тропическим солнцем!»

Так прошел день. Довольная тем, что рядом с ней Долорес, любимая как сестра, Кармен почти все время провела в ее компании. С ними же была и Фрикет, она сразу вызвала у Кармен горячую симпатию.

Сеньорита догадывалась, что за ней шпионит мажордом Кристобаль. Но ей придавала силы любовь. Она стала прибегать к хитростям, что приводило в ярость наперсника отца. Девушка видела, с какой ненавистью тот смотрит на штабистов, особенно на Карлоса и Масео. Но они, как настоящие могиканы[84] на тропе войны, держали ухо востро, ни на минуту не забывая, что их жизнь принадлежит делу независимости, и потому они должны беречь себя. Храбрость, даже не раз подвергавшаяся испытанию, не отвергает осторожности.

Масео, весь в рубцах от ран, полученных в бою, был постоянно начеку и никогда не утрачивал бдительности. Генерал не знал, что такое спать под крышей на кровати. Он отдыхал в гамаке, прикрепленном либо к деревьям, либо к столбам, подпиравшим дом. Его чувства были настолько обострены, что он пробуждался при малейшем шуме. И хотя тут же снова засыпал, голова полностью не отключалась, что позволяло ему различать разнообразные звуки, наполнявшие ночную тьму.

Ко всему прочему он был предельно умерен: не курил, не пил ни вина, ни ликеров, ни пива; его даже не тянуло к кофе, так любимому его соотечественниками. Ел он очень мало — раз в день ту же пищу, что и солдаты.

Этого поистине необыкновенного человека поглощала одна страсть — любовь к родине! Его ни разу не видели в смятении или гневе, он никогда не проявлял нетерпения или поспешности.

У него был зоркий глаз. Ничто не ускользало от его взгляда — он тщательно рассматривал каждую вещь, даже вроде бы самую незначительную.

Масео хорошо знал своих людей и их обязанности. Бывало, он даже интересовался, почему тот-то едет на лошади, когда ему положено идти пешком, или наоборот.

Этот человек, ни на шаг не отклонявшийся от избранного пути и преданный до конца идее независимости, обрел славу, одерживая победу за победой над закаленными в боях испанскими войсками.

Исчерпав весь запас аргументов и бранных слов, противники Масео, не находя ничего иного, стали кричать о его низком происхождении. Мол, командир мятежников был поденщиком, кажется, даже чернорабочим, погонщиком мулов, сельскохозяйственным батраком. Ну что ж! Честь и хвала, если ему удалось стать тем, кто он есть, не утратив простоты в обращении, что так притягивала к нему людей.

Маршалы Наполеона тоже вышли из народа. Маршал Лефевр[85] быстро поставил на место тех, кому не нравилось, что он не потомок крестоносцев[86], гордо ответив: «Мы сами родоначальники!..»

Масео, пройдя путь от погонщика мулов до генерала, наделал немало хлопот титулованным генералам, окончившим военные школы, командующим хорошо обученными войсками и получавшим поддержку от одной из великих стран Европы.

Тем не менее этот человек, все видевший, все знавший, от кого ничто не ускользало, не заметил ни ухаживаний своего друга-врача за доньей Кармен Агилар, ни странной и к тому же подозрительной дружбы, что возникла между доктором и мажордомом Кристобалем. С первого же взгляда, едва перекинувшись несколькими словами, эти два столь различных по общественному положению и воспитанию человека прекрасно поняли друг друга.

Как врач и друг генерала, Серано имел право ходить куда и где угодно и в любое время суток. Он всегда знал пароль, и никто не смел его задержать. К тому же врач всегда мог сослаться на то, что должен посетить больного.

Итак, вот уже вторую ночь штаб Масео находился в поместье. Было часов одиннадцать. Доктор, не раздеваясь, валялся на постели. Вдруг он отдернул москитную сетку, вскочил с кровати и, захватив револьвер, тихо вышел.

Не успел Серано сделать и нескольких шагов, как его окликнули:

— Это ты, друг?.. В комнате душно. Решил подышать воздухом?

Голос Масео раздался откуда-то из темноты.

— Да, генерал, это я, — ответил врач. — Иду в конец плантации. Нужно навестить человека, чье состояние меня беспокоит…

— Ты можешь делать все что угодно, дорогой. Я не требую от тебя отчета. Хорошей прогулки!

— Спасибо, генерал. А вам спокойной ночи!

И Серано пошел дальше, думая про себя: «Честное слово, не знаю, когда этот чертов вояка спит!»

У мангового дерева он тихо позвал:

— Кристобаль!

— Я здесь, господин доктор.

— Хорошо. Ведите меня.

Заговорщики двинулись рядом, не произнося ни слова, по одной из тропинок, разбегавшихся веером по полю.

Изредка попадались часовые. Выставив винтовку вперед, они резко окликали:

— Стой!.. Кто идет?

— Офицер!

— Подойди!

Серано делал несколько шагов, пока не утыкался в штык, говорил пароль и следовал дальше со спутником, тот по-прежнему оставался как бы глух и нем.

Через полчаса они приблизились к какому-то селению: вдоль выстроенных в ряд хижин рос небольшой сад. По-видимому, то были жилища работавших на плантации негров: жалкие лачуги несколько напоминали постройки в Африке, откуда доставляли рабов. Остановившись около одной из хижин, мажордом, впервые за всю дорогу раскрыв рот, произнес:

— Здесь, господин доктор.

И тихо свистнул. Из дома ответили. Тут же в дверях появился огромный черный человек.

— Это ты, Сципион? — спросил мажордом.

— Да, месье.

— Хозяин здесь?

— Да, месье. Он ждет вас приходить.

При свете двух прикрытых стеклом свечей прибывшие увидели мужчину, неподвижно лежавшего на грубо сколоченной кровати. Он так отек, что трудно было различить отдельные черты. Веки, нос, губы и щеки слились в единую массу, весьма отдаленно напоминавшую человеческое лицо. Из груди со свистом вырывалось дыхание.

Мажордом наклонился к кирпично-красному толстому уху:

— Хозяин, вот доктор, о котором я вам говорил.

Человек произнес невнятно: