— А какой смысл тебе увольняться?

— Нервы поберечь, — выкрикнула Лариска, покраснев; щеки у нее стали такими пунцовыми, что я даже испугалась.

— Что ты так орешь?

— Извини, — сказала она, медленно возвращаясь к своему обычному цвету лица. — Меня уже достали душеспасительными беседами. Думаешь, мне хочется увольняться?

— Ну, не увольняйся, раз тебе не хочется, — примирительно заметила я, но Лариска опять начала наливаться краской.

— Тебе хорошо рассуждать, сидишь себе на следствии, процессуально самостоятельное лицо, — сварливо заговорила она, — а я повязана по рукам и ногам. Ты же знаешь, какое у нас следствие! Про тебя с Лешкой не говорю, но я же в суд хожу в основном по милицейским делам. Это юмор в коротких штанишках, а не следствие! Путают статьи, о руководящих разъяснениях Верховного суда понятия не имеют… Да что там постановления Пленума, кодекс бы просто почитали…

— Лариска, — прервала я ее, — ты ведь тут работаешь невесть сколько времени; следствие всегда было таким, что ж тебе сейчас увольняться приспичило?

— Да раньше хоть на доследование можно было дело отправить, брак немножко пообтесать. А теперь? Только оправдывать. Читаешь дело и понимаешь, что совести не хватит при таких доказательствах настаивать на осуждении. Вот и отказываешься от обвинения.

— Ну и что? — я все еще не понимала глубины проблемы.

— А вот то! В горсуде целую кучу убивцев оправдали, выпустили из-под стражи в зале суда. Суд ведь теперь не может выйти за пределы обвинения, а коллизии всякие бывают. Слышала про дело Краско и Потехина?

Я слышала. Краско и Потехин были обыкновенными гопниками, никакими не мафиози, не олигархами, и адвокаты у них были по назначению. Эти двое в подвале с особой жестокостью замочили случайного собутыльника. Один бил ногами, а второй ножом, именно он причинил потерпевшему смертельные раны. Так и вменили им на следствии совершенные ими действия: Краско — то, что он наносил потерпевшему удары ногами по телу, а Потехину — что он нанес потерпевшему несколько ударов ножом в жизненно-важные органы, причинив смертельные повреждения. Они на следствии вину признавали и раскаивались. И вдруг в суде встает Краско и заявляет, что это он бил потерпевшего ножом, а Потехин следователю сказал не правду, желая помочь своему товарищу: тот ранее трижды судим, и серьезная статья грозит ему длительным суровым заключением. Они посовещались, и Потехин решил взять вину в нанесении ножевых ударов на себя, мол, ему, как несудимому, меньше дадут. А в суде у Краско заговорила совесть, и он рассказал все, как было. Но следствие-то вменило именно так: Краско — удары ногами, Потехину — нож. И суд от этого обвинения отступить не может.

— И вот, представляешь? Судья их обоих оправдывает, конвой открывает двери клетки, а те в решетку вцепились — мы никуда не пойдем, мы человека убили. Насилу их вывели из-за решетки, они оба плачут и говорят, что если бы знали, что так все обернется, никогда бы правду не сказали…

— Так вот, судьи тоже плачут, а оправдывают. Да плюс прокуроры есть такие принципиальные — р-раз, и отказался от обвинения.

— Да, суд ведь теперь связан позицией прокурора, это раньше он мог продолжать слушание дела, даже если прокурор отказался обвинение поддерживать, и никто не мешал суду вынести обвинительный приговор.

— Да, теперь по закону — отказался прокурор, и дело подлежит прекращению. А если прокурору хорошо заплатить, он и без видимых причин откажется от обвинения; Вот и все, вопрос решен. Кто мешает прекратить дело на убийцу, насильника, взяточника, обеспечить себя до пенсии, а потом уволиться, и даже не надо будет ничего объяснять начальству!

— Но ты-то денег не берешь! — сказала я Ларисе, и она чуть не разрыдалась:

— Да не в этом суть! Бывают дела, по которым грешно обвинение поддерживать! Это надо себя не уважать!

— Так не поддерживай, откажись от обвинения, закон-то позволяет.

— Да как ты не понимаешь! Закон-то позволяет, а вот начальство — нет.

Оказалось, что государственных обвинителей собрали в городской прокуратуре и объявили, что суды уже достаточно оправдательных приговоров навыносили, после отказов прокуроров от обвинения, поэтому хватит уже отказываться. И запретили прокурорам выражать свое мнение в процессе: поддерживайте то, что следствие написало.

— Представляешь? А если следствие чушь собачью написало?! Надо, конечно, бороться с преступностью, но не такими же методами! А я так работать не могу.

Я много чего могла сказать Лариске по поводу надлежащих и ненадлежащих методов борьбы с преступностью, но тут отчаянно затрезвонил телефон в моем кабинете; в тихой утренней прокуратуре его было особенно хорошо слышно.

Я понеслась к телефону и, сорвав трубку, услышала знакомое покашливание:

— Ну наконец-то вы на работу соизволили заглянуть…

— Кораблев, ты по себе-то не суди, — огрызнулась я. — А где «здравствуйте»?

— «Здравствуйте» вчера было, когда я ножки по колено сносил, бегая по вашим поручениям. А сами свалили куда-то в обстановке строгой секретности, хоть бы мобильник включили, а? Короче, я сейчас приеду.

— Ну давай, тем более что у меня тоже есть что порассказать.

Ленька примчался через пятнадцать минут, видимо, так его распирали новости. Но Кораблев бы не был Кораблевым, если бы сначала не выудил у меня все то интересное, что я накопала в Москве.

— Значит, подменили пульку? — сказал он, забыв даже покашлять.

Я сняла телефонную трубку и позвонила господину Ермилову, следователю по особо важным делам. Он ответил «алло» с чувством, с толком, с расстановкой, как и подобает «важняку».

Я представилась и сразу спросила, кто отвозил в Москву пулю, извлеченную из головы трупа Нагорной. Даже по телефону было слышно, как важняк испугался.

— Я операм отдавал, которые со мной работали, — сказал он дрожащим голосом, подозревая грядущие неприятности.

— Из отдела Спивака? — уточнила я.

— Ну да, а что?

— А как вы им пулю отдали? Упакованную и опечатанную?

— Конечно!

— А если подумать? — настаивала я.

Ермилов испугался еще больше и натужно скрипел мозгами, вычисляя, что ему дешевле — сказать, что упаковал пулю сам, как и полагается, или свалить ответственность на оперов. Победила привычка перекладывать ответственность.

— Да я отдал им пулю с постановлением, что ж они, ее не упаковали?

— Понятно, — сказала я и отключилась, предоставив Ермилову уже без моего участия размышлять о последствиях такого доверия к отделу Спивака.

— Ну что, — сказал Кораблев, когда я положила трубку, — теперь, может, меня послушаете? Вы на меня наехали по поводу зеленой «ауди»…

— Я наехала? — изумилась я. — Да я просто спрашивала…

— Наехали, наехали и даже не бибикали. А я-то вообще распихал сторожевички на машину, куда только можно.

— Ну, и?!

— Да не суетитесь вы, — осадил меня Кораблев, — имейте терпение. Машину вчера подняли спасатели из Финского залива.

— Что?!

— То, что слышите. Накануне ведь резко потеплело, очередных рыбаков оторвало на льдине, их с вертолетом искали. И с вертолета заметили затонувшую машину в районе Кронштадта. Подняли, а это оказалась наша колымага. Номер совпадает, и даже царапинка на крыле, которую так живописал свидетель Горобец Валентин Иванович.

— Леня, — я медленно переваривала услышанное, — но ведь залив уже несколько месяцев подо льдом! Как она могла затонуть после убийства Карасева?

— Соображаете вы хорошо, но медленно, — ответил Леня. — Конечно, она не сейчас затонула. Спасатели сказали, что она как минимум полгода в воде лежала.

— Пошли к шефу! — крикнула я в возбуждении и потащила Леньку к прокурору.

Медлить я уже не могла. Если бы шефа не было, или на моем пути встали бы какие-нибудь непреодолимые препятствия, я бы, наверное, разорвалась, как воздушный шарик под давлением. Но шеф был.

— План реализации? — сразу взял он быка за рога.

— Традиционный, — начала говорить я, и Кораблев согласно кивнул. — Начать надо с обысков.