Лестничная площадка была усеяна тлеющими окурками и пустыми банками из-под джина-тоника. В душе у меня зашевелились нехорошие предчувствия, но если бы я знала, что предчувствия просто померкнут перед действительностью!..

Дрожащими руками я отперла дверь и обомлела. На полу в квартире сидела орава ровесников моего сына, под рев музыки (если это слово применимо к звукам, исторгаемым аппаратурой) они отхлебывали из банок слабоалкогольные напитки, курили и тушили окурки прямо об пол.

Завидев меня и Горчакова, застывших в обалдении, вся эта компания (видимо, бывалые, пронеслось у меня в голове) в мгновение ока подобралась, подхватила недопитые емкости и пронеслась мимо меня и Горчакова, как смерч, только их и видели.

Когда за последним закрылась дверь, и на пепелище остался только мой собственный великовозрастный балбес, правда, без сигареты, зато с банкой пива в руке, я обратила внимание на изменившийся интерьер и с трудом сдержалась, чтобы не зарыдать в голос. Все вокруг было почему-то свалено на пол — подозреваю, для того, чтобы на полу было удобнее сидеть. Тем не менее светлая обивка мебели хранила отчетливые следы подростковых ботинок, что меня даже озадачило на минуту: логичнее ведь было бы все-таки ходить по полу, а сидеть — на диване.

Но самое главное — в квартире стоял отвратительный запах дешевого разгула, сочетавший амбре плохих сигарет и мерзкого пойла. Именно такие запахи я обоняла и такой бардак многократно наблюдала на местах происшествий, что и высказала Хрюндику, стоявшему передо мной с бессмысленным лицом.

— Ты вообще-то понимаешь, — кричала я, — что вот такое безобразие бывает в притонах, где убийства совершаются?! Боже, Боже… — я обвела взглядом осколки посуды под ногами, какие-то клочки бумаги и плохо выскобленные коробки из-под лапши “Доширак”. — Только там люди годами, десятилетиями пьют и гадят; но как можно за день привести квартиру в непригодное для жилья состояние?!

Тут я окончательно осознала, что мои тихие мечты — придти домой, принять душ и залечь на диван перед телевизором, вытянув ноги, — раскололись в прах, и расплакалась. Не говоря уже про пропащую судьбу ребенка; Горчаков растерянно наблюдал все это, не зная что и сказать. Мысль о том, что в этом загаженном помещении можно совершать какие-то обыденные человеческие действия, — есть, спать, читать, — выглядела кощунственной. От запаха, типичного для притона, подступила дурнота. Я снова оглядела оскверненное пространство и тихо заскулила. Лешка похлопал меня по плечу:

— Ну-ну, Машка, не реви.

— Нет, ты это видел?! Это же бардак! Тут для антуража не хватает только парочки окровавленных трупов, — призвала я Горчакова в свидетели, и Леша с присущей ему деликатностью пошутил:

— Да они наверняка тут были, просто их уже на помойку вынесли.

И он заржал, а я, услышав это, зарыдала еще горше. Горчаков обнял меня за плечи.

— Знаешь что? Поехали, переночуешь у нас. Здесь оставаться вредно для здоровья. А ты, чудовище, — обратился он к Гошке, так и стоявшему перед нами с банкой пива, — чтоб прибрался здесь и сделал ремонт. Завтра в шесть я вместе с мамой приеду, проверю.

Он развернулся и повел меня за собой. Мы хлопнули дверью и спустились по лестнице. От рыданий я уже начала икать, Горчаков гладил меня по руке и успокаивал:

— Ну правда, Машка, трупов нет — уже хорошо. И еще, заметила? Он не хамил.

— Да-а, — заливалась я слезами, — не хамил… Ты видел, что эти твари окурки в пол тушили?! И стекло в фотографии разбили… Даже мои друзья не считают возможным курить у меня в гостях! Мои друзья! Взрослые люди! А эти сопляки… Тьфу!

— Ну, а чего ты хотела? Чтобы они чинно сидели в гостиной и вели разговоры об искусстве?

— Да, представь себе! А что, это несбыточная мечта? Сидеть в гостиной и вести разговоры об искусстве?

— Да у тебя нормальный ребенок, какие, к черту, разговоры об искусстве?!

Всю дорогу я давилась злыми беспомощными слезами, и даже не заметила, как мы доехали до Лешкиных новостроек.

Жена Горчакова, увидев мое состояние, молча принесла мне тапочки и повела на кухню. После моего разгромленного жилища тихая квартира Горчаковых вызвала у меня сложную гамму чувств; и сдавило горло от неестественной чистоты в уютной комнатке Лешкиных дочерей, куда я заглянула по дороге на кухню, чтобы поздороваться с девчонками.

За ужином я в красках рассказывала Лене Горчаковой про хитрую, лживую, бездушную тварь, затесавшуюся мне в сыновья и готовую растоптать здоровье и благополучие собственной матери ради глотка пива с сомнительными типами из подворотни.

Лена пыталась, как могла, утешить меня, но ее жалобы на дочерей выглядели бледно и неубедительно на фоне моей семейной катастрофы. Например, младшая девочка, придя из школы, не переодевалась, а так и щеголяла в школьном костюме (ха-ха, горько подумала я, мне бы ваши проблемы), а старшая вчера отказалась мыть посуду (это вообще без комментариев).

Наконец Горчаков не выдержал: он сытно поел, размяк душой, и мое зареванное лицо в поле его зрения разрушало картину всеобщей гармонии.

— Машка, ну что такого, в конце концов, он сделал? Пожар устроил? Проституток привел? Ценности из дома вынес? Прекрати ты реветь уже!

— Да-а, — провякала я по инерции и всхлипнула, — тебе хорошо, у тебя девочки, вам такие проблемы не грозят…

Но сейчас, когда картина вселенского бардака в родном жилище уже не стояла перед глазами, к сердцу остро подступила жалость к моему родному глупенькому отпрыску, доверчиво пригласившему в гости вахлаков, не умеющих себя вести в приличных домах, и поплатившемуся за это. Нехорошо, конечно, что дурачок стесняется одернуть дружков, свинячащих в чужом доме, а может, ему это просто не приходит в голову, что не лучше. Но ведь действительно — просто балбес, но не подлый и не совсем пропащий. Как-то он там сейчас, посреди бардака, брошенный дружками, отвергнутый матерью?..

Я с шумом отодвинула стул и вскочила:

— Поеду домой. Как там мой ребеночек без меня? И так я дома не бываю…

Горчаков с силой нажал мне на плечо, усаживая обратно.

— Ты с ума сошла? Куда ты поедешь на ночь глядя? И не волнуйся, ничего с твоим большим ребеночком не случилось. Я ему сейчас позвоню, и ты убедишься, что он жив-здоров и прекрасно себя чувствует.

Горчаков решительно снял телефонную трубку:

— Гоша? Да, это дядя Леша Горчаков. Почему не сразу к телефону подошел? Убираешься? Правильно, убирайся. Да, я завтра приеду, проверю. Я же обещал. Куда?! Ну ты даешь! В унитаз, конечно. А то раковина засорится. Ну ладно, не буду отвлекать. Ну да, мама у меня. Хорошо, договорились.

Он положил трубку, и я тут же вцепилась в него:

— Что он собирается в раковину сливать? Небось уже засорилась?

— Да не волнуйся ты так! Тебе, конечно, мерещатся части расчлененного трупа? Он просто пол помыл и интересовался, куда воду грязную сливать.

Я задохнулась:

— Та-ак! Это, значит, он в раковину на кухне решил слить воду с пола?! Ах, паразит!

Супруги Горчаковы синхронно схватили меня за руки.

— Спокойно, Машка! — прикрикнул Горчаков. — Он же не профессиональная домработница! Сама виновата, надо было ребенка приучать к труду, а то вырос захребетником.

Я с трудом перевела дыхание.

— Я же еще и виновата! У вас, мужиков, всегда мама виновата! Или жена!

— Или первая учительница, — поддержала меня Лена Горчакова. — Нормальный человек в тринадцать — четырнадцать лет уже на автомате должен матери сочувствовать, сумки тяжелые таскать и мусор выносить.

— Так это человек, — обрадовалась я поддержке, — а мы про мужчин.

— О-о! — застонал Горчаков, сжал голову руками и удрал из кухни. Конечно, после его ухода обсуждать мужиков стало не так интересно, но кое-какое удовольствие мы все же получили.

Мне, правда, наедине с Леной с некоторых пор было не совсем уютно, поскольку я все время подсознательно опасалась каких-нибудь ее вопросов про соперницу. Но Лена, даже если и подозревала что-то, то, как умная женщина, не стала ничего выяснять. Я в глубине души горячо одобрила ее поведение; ведь стоит ей задать хоть один вопрос, мне ли, мужу ли, про былые отношения можно забыть. Лешка уже не сможет с прежней безмятежностью смотреть ей в глаза, да и я больше в их дом никогда не приду, не говоря даже о том, что не смогу ни соврать ей, ни правду сказать…