Скоро мы увидели огромные черные клубы дыма, в воздухе кружился пепел и зола. Фабрика расположена в большом многоэтажном здании, которое занимает целый квартал. У меня перехватило дыхание от ужаса, когда я увидела огонь, вырывающийся из окон, языки пламени на крыше. Мы пробились сквозь толпу и взглянули вверх. Мэми! Я прошептала ее имя. Мы с Блю вцепились друг в друга и в ужасе смотрели вверх. Кто-то сказал: «Двери заперты». Я обернулась и спросила: «Что? Почему?» Другой человек ответил: «Начальство не хочет, чтобы рабочие уходили слишком рано. И теперь люди прыгают из окон». И точно, прямо в этот момент я заметила, как из окна прыгнул человек, а потом увидела двух людей, стоящих за окном и объятых пламенем. Я смотрела, как они обнялись и выбросились из окна. Раздался крик: «У нас есть сети!» Я почувствовала, что толпа подалась назад. В мегафоне загудел голос: «Нужно место, пожарным нужно место, чтобы натянуть сети!» Тела продолжали падать из окон. Рабочие бросались на стекла, прыгали вниз, спасаясь от языков пламени, но большинство насмерть разбивались о землю. Пожар бушевал больше часа, прежде чем пожарные смогли прорваться в здание.

Мы с Блю стояли перед фабрикой много часов. Я продолжала молиться, чтобы появилась Мэми, чтобы мы увидели ее. Но с каждой минутой мои надежды таяли. Наконец, мы с Блю пошли домой, и я только надеялась, что она спаслась, просто мы ее не заметили. Я рассказала маме о случившемся. Мама прижала руки ко рту, ее глаза расширились. Она прошептала: «Това!»

— Нет, мама. Это не та фабрика, где работает Това. Даже не рядом.

Никто из нас не мог заснуть. Папа вернулся из консерватории рано, потому что услышал о пожаре, дядя Шмуль тоже рано пришел с работы. Мы все сидели рядом. Не ужинали. Наконец около полуночи пришла Това. Казалось, ее лицо осунулось. Она сказала очень тихо: «Сто рабочих погибли». Я спросила: «Мэми? Мэми погибла?» Каждое слово давалось мне с трудом. Казалось, что голова Товы утонула в ее плечах. Ужасная дрожь прошла, как волна, по всему ее телу. И я поняла, что Мэми, моя дорогая, прекрасная Мэми с волосами цвета заката, мертва.

Не хочу больше писать. Может быть, некоторое время ничего не буду писать.

Почти два месяца назад я сделала последнюю запись, когда случился этот страшный пожар. Почти два месяца нет Мэми. Я до сих пор не могу в это поверить. Пытаюсь об этом не думать, но получается плохо. В театре я постоянно вижу Бориса, но он стал похож на тень, на привидение. У него тусклые и ввалившиеся глаза. Това теперь работает день и ночь в своем профсоюзе, пытается добиться принятия таких законов, которые предотвратили бы повторение таких трагедий. Но Мэми не вернуть. Теперь я знаю, что значит умереть. Это не Мириам умерла, выйдя замуж за католика и переселившись на Сто Десятую улицу. Это Мэми умерла. Разбилась о мостовую. Ее кровь пропитала лед, потекла по снегу. Вот что такое умереть.

По-прежнему работаю в театре три вечера в неделю. Я отдыхаю, когда вхожу в этот волшебный мир, но даже здесь мне теперь тяжело.

Больше недели назад в России свершилась революция. Все началось в воскресенье перед Зимним дворцом в Санкт-Петербурге, когда царь приказал расстрелять мирную демонстрацию. Этот день назвали «кровавым воскресеньем». Дядя Шмуль водил меня в свой клуб. Он называется «Лермонтовский клуб», там много старых дядиных друзей из «Бунда». Они обсуждают революцию. Все очень взволнованы. А мне там было скучно. Я знаю, что революция — очень волнующее событие, но сидеть и говорить о ней было неинтересно. В клубе все слишком много курят. Я чуть не задохнулась.

С тех пор как Мэми погибла, я чувствую себя опустошенной. Я хожу в разные места. Я вижу предметы, у меня есть мысли. Я выполняю школьные задания. Я разговариваю с Блю и Итци. Но ничто по-настоящему не трогает меня, не волнует и не радует. То есть вы же знаете, я работаю в театре, и у меня была мечта — вручить реквизит Якобу Адлеру. Вот, эта мечта сбылась. Год назад я бы жизнь за это отдала. Сейчас это так мало для меня значит. Я когда-нибудь снова стану нормальной? Я бы поговорила об этом с дядей Шмулем, но не знаю, что сказать. И что бы он сделал? Он так сильно влюблен. Зачем я буду портить его счастье своими проблемами? Я так одинока. Так ужасно одинока.

Отличная новость. Да, мечта сбывается. Я буду играть в пьесе. Я рада. Действительно рада. Но все равно я отношусь ко всему не так, как год назад, и это печалит меня. Но думаю, что я должна исполнить эту роль — исполнить сейчас, если хочу добиться успеха в будущем. Мне нужно представить, что это лучшее из всего, что со мной когда-либо случалось, хотя сейчас я с радостью отказалась бы от своей роли, если бы это могло воскресить Мэми. Это роль в пьесе «Шуламит», самой первой еврейской пьесе, которую я посмотрела, и я буду играть дочь Шуламит. Ту, которую съедает лев. Этого ребенка играть лучше, потому что, если бы я была тем ребенком, которого бросают в колодец, я бы просто промелькнула и исчезла, а так я больше времени проведу на сцене. Лев волочит меня по земле, потом хватает в зубы и тащит со сцены. Много времени для игры. Поэтому я собираюсь очень тщательно работать и репетировать выражения ужаса и боли, которые могут отразиться на лице у человека, которого живьем съедает лев.

Это не так-то просто, когда вас лев съедает. У меня синяки по всему телу. Два человека играют льва, один переднюю часть, второй заднюю. Они залезают под меховую шкуру, к которой приделана огромная голова с зубами из папье-маше, зубы длиной с бананы. Мою голову засовывают в пасть льва. Костюмер нарочно так придумал, потому что это так драматично — увидеть, как мою голову откусывает лев. Но мое лицо повернуто к залу, и зрителям видно выражение ужаса. Ужас я репетирую каждый вечер перед зеркалом. Премьера состоится за две недели до Пурима. Так что у нас почти месяц на репетиции.

После школы Блю пришла посмотреть, как я репетирую, она сказала, что Якоб Адлер стоял за сценой и тоже смотрел на меня, и он сказал начальнику рабочих сцены: «Эта девочка хорошо играет. Смотрите, даже здесь, в этой сцене, где она спокойна, можно увидеть, как она переживает за свою мать, — это хорошая игра». О, Боже, не могу поверить, что он это сказал. Мне нужно как следует подумать, что я такого делала в этой сцене.

Угадайте, что случилось? Мама родила. Мальчика! Мы все так счастливы. Он родился немного раньше положенного времени, но он славный малыш. Очень красный и сморщенный, очень маленький. Мы зовем его Йосель. По-английски Йосель — Джозеф. Но мама говорит, что мы будем называть его Йои. Я гораздо больше обрадовалась, чем ожидала. Мать Блю пришла с акушеркой, чтобы помочь при родах. Роды прошли быстро. Мама отлично справилась. Теперь она вся сияет. Она постоянно повторяет: «Маленький мальчик!» Она разговаривает с ним, говорит ему: «Ты станешь гаоном, талантливым ученым — знатоком Талмуда». Я ей не мешаю, но думаю, что вряд ли мальчики, которые вырастают на Орчад-стрит, мечтают стать гаонами. В Америке слишком много других вещей, о которых можно мечтать. Мэнди сказал, что до приезда в Америку он хотел стать толкователем Талмуда. Тогда он просто не знал никаких других книг, только Талмуд, а потом начал читать. Сначала, по его словам, он «глотал» Чарльза Диккенса и других английских писателей. Потом открыл для себя высшую математику и химию. Их тайны и загадки интриговали не меньше, чем тайны Талмуда. И теперь Мэнди по вечерам ходит в Городской колледж и изучает химию, когда-нибудь он станет доктором. Я бы не возражала, если бы мой маленький брат стал доктором.