Николас вернулся.

— Все нормально?

Она встала с его стула и подошла к картинам.

— Пришлось оставить сообщение на автоответчике. Может быть, они перезвонят.

Вообще-то она сильно в этом сомневалась. Родители редко ужинали дома, если, конечно, не приглашали гостей. Утруждать себя поздним звонком они не станут. Одна Мэгги будет волноваться за нее, но из экономии тоже не решится звонить на край света. Мэгги жила старыми мерками и до сих пор считала, что фунт — это много, а сотня — целое состояние.

— Что бы вы хотели выпить? Я буду «кампари» с содовой.

— А мне можно тоника со льдом?

Николас не стал уговаривать ее добавить туда что-нибудь покрепче, и она была ему за это благодарна. Наполняя два высоких бокала, он заметил:

— Участок загорелой кожи на ваших ногах позволяет предположить, что в прошлом месяце вы часто бывали на солнце в шортах и ботинках. Или светлым участкам кожи есть какое-то другое объяснение?

— Вам нужно было податься в сыщики, — улыбнулась Кресси. — В отпуске я ходила по Пеннинскому пути.

Он подошел к тому месту, где она стояла, рассматривая картину, на которой была изображена смоковница, растущая возле побеленного коттеджа, рядом с которым лежала поленница дров.

— Это одна из маминых работ. Смоковница ее любимое дерево. А вот она зимой — отбрасывает тень на стену дома.

— Вы унаследовали ее талант? — спросила Кресси.

— Нет, к сожалению. Даже наброска сделать не умею, приходится пользоваться фотоаппаратом. С кем вы ходили по Пеннинам? С молодым человеком?

— Нет, с подружкой. А вы там были?

— Когда-то очень давно, еще в старших классах. Вы прошли весь путь от Идейла до Керк-Йетхоума?

— Да, но пока мы дошли до конца, намучились порядком. А вы за сколько времени прошли?

— За одиннадцать дней. Вы спали в палатках или останавливались на турбазах?

— На турбазах. Погода оставляла желать лучшего. И потом мы не решились, после того как нам рассказали, что какой-то человек, ночевавший в палатке, погиб во время страшной бури.

— Вы часто ходите в походы или это была единственная вылазка?

— Я всегда любила ходить пешком. Но женщине бродить по необитаемым местам опасно. Вот почему я уговорила подружку пойти со мной, но ей это быстро надоело. Не всем нравится дикая природа.

Он подал ей бокал и со словами: «Ваше здоровье» — отпил немного темно-розовой жидкости из своего собственного.

Кресси повторила тост и тоже сделала глоток своего тоника.

Николас спросил:

— Где вы учились? Гиртон... Ньюнэм?

Кресси не могла не рассмеяться из-за того, что ее приняли за выпускницу столь известных вузов.

— Я не училась в Кембридже и вообще университетов не кончала. — Она решила не упоминать, что ее мать и одна из сестер были выпускницами Оксфорда.

Он задумчиво посмотрел на Кресси.

— Но если вы не учились в Кембридже, то откуда знаете про «Волшебную яблоню»?

— Увидела ее на открытке в сувенирном магазинчике в Национальной галерее. Что-то в ней было такое, что я захотела взглянуть на оригинал и поехала на день в Кембридж. Это оказался такой симпатичный городок. Старинные здания... сады вдоль реки... богатый выбор в книжных лавочках. Вам, наверное, там очень нравилось.

— Мне нравилось учиться там, но я не участвовал в общественной жизни. Большинство моих сверстников мечтали о высоких должностях, о бизнесе и известности. Мне такие люди неинтересны. Они либо утомляют меня, либо вызывают отвращение.

Кресси невольно подумала о своей семье.

— Вы хорошо относитесь только к людям, подобным себе... путешественникам?

— Нет, конечно. Мне нравятся разные люди, если только они не одержимы идеей успеха любой ценой.

Поразмыслив об этом некоторое время, Кресси сказала:

— Разве справедливо осуждать людей за то, что они стремятся к известности и богатству? У вас есть и то и другое. Очаровательный дом, шикарные машины, средства на покупку любых книг, какие вы только пожелаете...

— Вы осуждаете передачу благ по наследству? — улыбнулся Николас.

Кресси помотала головой.

— Я вообще ничего не осуждаю... кроме жестокости.

К ее немалому удивлению, Николас протянул руку и коснулся ладонью щеки.

— Вы начинаете мне очень нравиться. Надеюсь, это взаимно.

Она почувствовала уже знакомое волнение, но теперь оно сопровождалось странной болью в сердце.

— Как же может быть иначе, если вы были настолько добры ко мне? У вас есть здесь еще какие-нибудь работы вашей матери?

— Да, вон там, — он указал в ту сторону, где стояла кровать.

Работы, которые она видела до этого, были акварельными эскизами. Над кроватью же висела большого размера картина, выполненная маслом: стоящая посреди деревеньки смоковница с распускающимися листочками и линия гор — вдалеке.

— Потрясающе! — искренне восхитилась Кресси. — Ваша мама обожает местные пейзажи. Наверное, она скучает по острову?

— Не думаю... по крайней мере, не сильно. Она считает, что дом человека там, где его сердце, а ее сердце там, где муж-американец.

По другую сторону кровати, рядом с еще одним горным пейзажем, висел портрет юного Николаса. Черты лица были те же, что и сейчас, но еще не до конца сформировавшиеся. Будь у него темные глаза, его можно было бы принять за взъерошенного цыганенка. Глаза сверкали на мальчишеском смуглом лице так же ярко, как сейчас, только в них не было скептичного выражения, приобретенного с годами.

— Думаю, ужин уже готов. Давайте спустимся вниз, — предложил он. — Но сначала вам не мешало бы намазать щиколотки и запястья средством против комаров. В ящике вашей прикроватной тумбочки должна быть баночка.

— Я уже нашла ее, — ответила Кресси. — Это ваша мама велела снабдить гостевые комнаты всем необходимым?

— Да. Мне кажется, она переняла это у американцев. Они умеют предусмотреть все возможные потребности гостей. Каталина — отличная экономка, следит за домом, как за своим собственным, но такие вопросы, как, например, смена чехлов на мебели, решает мама. Она с Томом и детьми часто отдыхает здесь. В этом году они приедут в сентябре.

— У вас есть братья и сестры? — спросила Кресси, когда они спускались с лестницы.

— Два брата и сестра. Мы родные только по матери. А у вас?

— Две сестры. Старшие.

Она не стала вдаваться в подробности и была рада, что он не проявляет любопытства. Ей было чрезвычайно комфортно здесь, где никто, кроме Кейт, ничего не знает о ее семье. Здесь она не была младшей дочерью Пола и Вирджинии Вейл и не была сестрой Фрэнсис и Анны Вейл. Здесь она была сама собой, а не чьим-то придатком.

Стол в патио был накрыт скатертью в сине-белых тонах. В центре стояла керамическая миска с лимонами, на некоторых еще остались темно-зеленые листики. Тарелки были из такой же глянцевой коричневой керамики, а ручки вилок и ножей — из полупрозрачной, голубой, как сапфир, пластмассы. Соль и перец в больших деревянных дробилках. Огромные ломти хлеба с хрустящей корочкой в корзинке, выложенной салфеткой из того же материала, что и скатерть.

Все это так сильно отличалось от холодных светских приемов с профессиональным обслуживанием, которые ее родители давали дважды в месяц в своей изысканной красной столовой для гостей, отобранных за их высокое положение в обществе или нужные связи. Кресси, в отличие от Анны и Фрэнсис, туда не допускалась.

Николас выдвинул для нее стул и усадил лицом к горам.

У нее дома было принято пить марочные вина из дорогого хрусталя. Здесь же Каталина поставила по два простых бокала на каждого — для вина и для воды.

Николас еще не допил свой «кампари», а у Кресси осталось чуть-чуть тоника. Он наполнил стаканы водой из глиняного кувшина. Две бутылки вина оставались пока нетронутыми. Белое охлаждалось в ведерке. Красное называлось «Бинассалем».

— В первый вечер моего пребывания дома Каталина всегда начинает ужин с того, что в ресторанах называют entremeses del pais[1], — объяснил Николас, когда Каталина появилась с подносом, заполненным множеством маленьких тарелочек. Все это разнообразие она расставила так, что можно было дотянуться до каждого блюда. Николас тем временем давал пояснения.