Чтобы соблюсти приличия, Люченс быстро расписался в книге и свернул в одну из боковых аллей. Он решил, что через некоторое время вернется и посмотрит, поставила ли она в книге свою подпись или бродит возле дома покойного Артура с иной целью. Люченс миновал два-три кустарника, а когда обернулся, ее по-прежнему не было видно. Может, она следила за ним. Он прошел мимо еще одного кустарника и вдруг забыл сразу и девушку, и свои шпионские планы.

Он оказался на обращенной к югу террасе, где не было ни деревьев, ни вообще каких-нибудь посадок. Она была обнесена невысокой изгородью, внутри которой стояла часовня. Доцент уже обратил внимание, что на многих виллах на здешнем побережье имелись собственные молельные часовни, хотя он и сомневался, что их часто посещают… Но тут была не молельня, а надгробная часовня.

Она была маленькой и глубоко вросла в землю, одно ее окно было обращено на восток, другое — на запад. В глубине часовни виднелись гробы. Католический крест над часовней освящал упокоение. Тут все было обычно. Тут не было ничего, что могло заставить его забыть о девушке с кошачьим лицом.

Но в одном углу ограды возвышался отдельный холмик, при виде которого душа доцента затрепетала так, как трепещет она у ботаника при виде какого-нибудь редкого растения. Холмик был совершенно неухожен, его окружала низенькая подковообразная ограда с единственным отверстием, а эта ограда в свою очередь была окружена неглубокой канавой. Вся терраса вокруг была песчаной, но холмик был сложен из известковой смеси, которая со временем затвердела, превратившись в настоящую скорлупу. Отверстие в низенькой ограде смотрело на юг.

Доцент протер очки, вновь нацепил их и снова протер стекла. Возможно, из его наблюдений нельзя было сделать далеко идущие выводы. Но все же если — эта мысль не покидала доцента, — если какой-то вывод сделать можно, то только один-единственный. И вывод настолько странный, что доцент отказывался его принять! Да — отказывался!

Люченс постоял в раздумье. С одной стороны, он обладал профессиональными знаниями — и уж кто-кто, но он не склонен был их недооценивать, — и эти знания толкали его к определенным выводам. Однако, с другой стороны, его здравый смысл отказывался принять эти выводы. Здравый смысл энергично подкрепляло третье соображение — страх показаться смешным в глазах Эбба и директора банка. После десятиминутной борьбы здравый смысл одержал верх. Впрочем, только до известной степени: доцент решил для надежности проверить знания, в которых до сих пор не ощущал пробелов.

Вернувшись к вилле, он не увидел девушки с кошачьим лицом. Ну ладно, ею он займется в другой раз. Сейчас у него на уме было другое — кондитерская, которую он себе обещал посетить после детективной вылазки.

«Отведайте наши изысканные миндальные пирожные!» — предлагал плакатик в одном из окон. Люченс, полагавший, что каждое французское кафе обязательно должно быть уставлено разноцветными бутылками с крепкими напитками, искренне удивился, открыв дверь кондитерской и войдя внутрь. Из спиртного здесь предлагали только вермут и десертное вино. Именно в эту кондитерскую отправился, не попрощавшись с членами детективного клуба, Артур Ванлоо в последний вечер своей жизни. Доцента приветливой улыбкой встретила толстая женщина, глаза ее излучали в равной мере любопытство и готовность посплетничать. Заказав чашку кофе, изысканное миндальное пирожное и завязав разговор с хозяйкой, доцент сообщил ей, что идет с виллы Лонгвуд. Знакома ли хозяйка с владельцами виллы?

— Еще бы, месье! Я была там кухаркой много лет, как раз до прошлого года! Мадам решила тогда, что пора мне открыть свое дело! Если бы все хозяйки были такими заботливыми и щедрыми, как миссис Ванлоо, среди слуг не было бы стольких недовольных, месье, уж поверьте моему слову, ведь я пятнадцать лет у нее прослужила.

— Пятнадцать лет? Немалый срок, — согласился Люченс, подумав, что меньше всего ожидал услышать, как престарелую владелицу виллы восхваляют за ее заботливость и доброту. Скорее можно было говорить о ее твердости и энергии. Но он пришел сюда не спорить, а слушать. — Пятнадцать лет? — повторил он. — Большая редкость в наше время! И вы не сами взяли расчет? Это миссис Ванлоо пришло в голову, что вам надо открыть собственное дело?

— Вот именно, месье. Я, конечно, откладывала денежки, но месье знает, что франк все дешевел и дешевел, и моих денег не хватило бы, чтобы купить здешнее кафе. Но мадам мне помогла. Ну разве не мило с ее стороны? Много ли теперь таких хозяек? Пусть даже ты и стараешься для них что есть сил целых пятнадцать лет.

— И впрямь, такие хозяйки — редкость, — охотно согласился доцент. — И миссис Ванлоо поступила тем более прекрасно, что я уверен, мадам, вы готовите самую вкусную еду, о какой только можно мечтать. Это видно сразу, стоит посмотреть на вас.

Хозяйка кафе просияла от гордости.

— Вы мне льстите, месье, но, впрочем, — она кокетливо потупила глаза, — впрочем, может, это и правда. Я хорошо готовлю. Что вы хотите! Это, наверно, от природы. Есть два сорта людей — у одних есть такой талант, у других нет — et v'la tout, monsieur![43]

— Я с вами совершенно согласен, мадам! Сам я, к сожалению, в этой области жалкая бездарность, но это не мешает мне ценить то, чем меня угощают. А вы, наверно, умеете готовить отличный буйабес?

Хозяйка кафе совсем расцвела.

— Умею! Мадам любит буйабес. Вообще даже странно, что дама ее возраста может есть такую острую пищу. Но на всякий случай она кладет в него пряности сама за столом.

— Я заметил это, когда мы обедали на вилле.

— А вы были в гостях на вилле, месье?

— Был. И угощали нас великолепным обедом, хотя не сомневаюсь, мадам, что еда была бы еще вкуснее, если бы ее готовили вы!

Хозяйка снова потупила взор.

— Ах, месье, вы льстец! Но есть и вправду одно блюдо, которое я готовлю лучше многих других, это мои пирожные с миндальной начинкой! Что вы о них скажете, месье?

— Объедение! — от чистого сердца сказал Люченс, взяв себе еще одно пирожное. — Настоящее объедение!

— То же самое говорят молодые господа Ванлоо, — подтвердила хозяйка кафе. — Они стали заходить сюда после того, как я ушла от мадам. Стоит им поесть моих пирожных, они радуются, как бывало в детстве. Они заходят сюда почти каждый день! — с гордостью добавила она.

— Это пристрастие вряд ли им повредит, — сказал доцент. — Впрочем, я знаю, что вы говорите правду, мадам. Вечером накануне смерти месье Артура я встречался с ним. И последнее, что видел, — это как он вошел сюда и положил себе на тарелку три ваших пирожных.

Она вдруг сразу сделалась менее словоохотливой.

— Да, — согласилась она, — бедный месье Артур приходил ко мне в тот вечер. Не думала я, что вижу его в последний раз. Но такова жизнь, сегодня мы здесь, завтра…

Но Люченс пришел сюда не для того, чтобы выслушивать подобные рассуждения.

— А он был в тот вечер такой, как всегда? — без обиняков спросил он.

— Вы и сами знаете, месье. Вы же с ним виделись.

— Но я никогда прежде с ним не встречался! Мне он показался очень возбужденным. А вам, мадам? Насколько известно, вы последняя видели его живым!

Она отступила на шаг.

— Насколько известно? Что вы хотите сказать, месье?

— Только то, что сказал. Насколько я понимаю, вы последняя видели месье Ванлоо живым. Вот почему я спросил: как вам показалось, был ли он такой, как всегда?

Похоже было, она сожалела, что так откровенно разговаривала с посетителем.

— Бедный Артур всегда вызывал у людей вражду, — наконец сказала она. — Те, кто его не знал, его не понимали. А впрочем, — добавила она внезапно, — и не все из тех, кто его знал.

— Есть люди, которые вызывают у других неприятие, — поддакнул доцент. От него не укрылась перемена в ее тоне. — Не сомневаюсь, что бедного Артура Ванлоо стоит пожалеть. В тот вечер между ним и братьями были какие-то нелады. Может, потому он и показался мне таким возбужденным?