25.06.89.

Московские письменники разделились — часть вас за Некрасова хвалит, часть находит, что его портрет отличается от действительности. Не огорчайтесь…

Помяните мое слово: уже приближается пора возвращения Исаевича в лоно. Разве он только не плюнет, как старик Лев Шамардинский, приехав к Марии Николаевне. А мне думается, что Лев не только плюнул, но и выматерился. Помните, как он в Ясной Поляне убеждал мужиков: «Ну, зачем вы так грязно ругаетесь? Ну, скажите „ах, евонтер шиш“ и хватит!» Мужики ужасно уважительно говорили: «Ну хитро их сиятельство матерятся!» Что-то такое в этом роде было…

Елизавета Михайловна совершенно согласна со мной, что его, Виктора Платоновича, пристрастие к алкоголю не наследственное, не привычка пить с коллегами, а колодец, в котором он топил себя от тоски, от разочарования в собратьях…

10.09.88.

…Прочитала я в «Огоньке» Вашу последнюю встречу с Некрасовым. К нам не сразу попал журнал, а то я раньше бы вам написала. Читала ее с волнением и болью. И, знаете, было такое ощущение, будто и я незримо присутствую и слышу ваши разговоры, его хрипловатый голос, вижу его грустное и немного насмешливое лицо… он остался самим собой, таким, как мы его знали. Но вот помещенный в журнале портрет меня очень огорчил. Я уверена, что это очень неудачная фотография. Ведь я его видела не так давно, а тут с трудом узнала погасшее лицо замшелого старика… Мне очень жалко, что не взяли какой-нибудь другой снимок, а я его буду помнить другим…

С удовольствием отвечаю на Вашу просьбу — рассказать о Некрасове. Я часто думаю о нем, и мне приятно поговорить о нем с людьми, его знавшими и любившими. Представляю себе, с какой жадностью он читал бы обо всех переменах, которые в последнее время у нас происходят. К сожалению, я видела его очень давно, я жила в Париже у родственницы в июне-июле 1981 года. Мы перезванивались по телефону, где-нибудь встречались и ходили гулять по городу, бывала я и у него, знаю и его жену. Я не видела у него приступов ностальгии, хотя, бывало, он чертыхался: «Ведь вот, могу поехать в любую страну, любой город, а вот в Киев заехать не могу — черт знает что! А ведь летел над ним, когда ездил в Японию». Дело в том, что с отъездом от нас сбылась мечта его жизни, он действительно объехал весь мир и насыщал свою жажду далеких странствий. Объездил все страны Европы, побывал в Японии, Америке, Австралии, на каких-то немыслимо экзотических островах… При его наблюдательности, воображении, ну, ведь Вы знаете его, он жил очень напряженной, но при этом вольной жизнью, и, когда мы видались с ним, я, конечно, его расспрашивала, а он очень интересно рассказывал, а дома у него много альбомов с прекрасными фотографиями, он очень хорошо сам снимал. Кстати, я вспомнила забавный эпизод.

Один раз, когда мы встретились, он похвастал, что купил маленький удобный фотоаппарат. Он висел у него на плече на тоненьком ремешке. Мы шли по узенькой безлюдной улочке на Монпарнасе, а навстречу вышли два черноголовых темнолицых парня (я думала — наверное, алжирцы, их там очень много). Они прошли мимо нас впритирку к Некрасову. И вдруг он что-то воскликнул, резко обернулся назад и с размаху огрел по уху одного из парней, схватил его за грудки и вытащил у того из-за пазухи свой фотоаппарат, бросив ему крепкое словцо по-русски.

Я остолбенела. Все это длилось буквально одно мгновение. Некрасов повернулся и спокойно пошел своей дорогой, конечно, вместе со мной.

— Ай да Вика! Ну и ну! — сказала я, опомнившись.

— Я, кажется, сказал что-то нехорошее? — он сконфуженно улыбнулся.

— Нет, это просто здорово! Просто великолепно! Но как вы догадались?

— Ну, я почувствовал, будто что-то скользнуло по плечу, и думаю, время терять нечего.

Потом мы смеялись, как алжирцы быстро улепетнули, и спокойно гуляли вдоль Сены, и он кое-что снимал своим новым аппаратом, а потом подарил мне несколько снимков. Вот так проявилась неожиданная характерная черточка, жизненный опыт, смелость. Он подсмеивался надо мной незадолго до моего отъезда, будто у меня уже начинается ностальгия (так полагается), а когда я отрицала, он тоже смеялся, что я уже вошла во вкус. Но когда мы расстались на вокзале, он был хмурый, и я видела, что ему тоже хочется поехать домой. Наверное, для того чтобы выразить все, что накопилось за время дальних странствий, надо приехать домой и говорить со своим родным читателем. Но этой темы я в разговорах с ним не затрагивала. К сожалению, разговоров с ним я не записывала, а передавать своими словами не хочу, да и плохо уже помню.

Вот видите, в сущности, от моего письма Вам мало толку, но так уж получилось…

Е. Шишмарева?

P.S. Хотелось бы знать, что будет с архивом В. П. Он должен быть либо у жены, либо у пасынка, которого он очень любил.

Без даты.

Где-то в шестидесятые годы я прилетел в Киев, с В. П. условились встретиться в парке над Днепром. В. П. приплыл с заметным креном. Памятуя просьбу его мамы Зинаиды Николаевны, я добавлять отказался. Мы сидели на скамейке, как вдруг он вскочил и трагическим голосом произнес монолог. Он говорил, что киевские коллеги, явно по команде, травят его телефонными гадостями. Кто-то довел маму бог знает до чего. Что же, идти в управдомы? Тут даже железный запьет, а он не железный.

Он был в таком состоянии, что я нарушил запрет Зинаиды Николаевны, и мы пошли в павильон, где я заказал котлеты и по 150 грамм. Он был так голоден, что, не заметив, съел обе наши порции. Можно было ожидать глупых поступков, не погрешу, если скажу, что на питье его загнали эти самые коллеги.

Вскоре В. П. приехал в Москву и заглянул к нам. А я раньше договорился с братом, что навещу его. В. П. попросился сопроводить меня, по дороге остановил машину, забежал в лавку и вернулся с 0,5. Приехали, а братец, в отличие от меня, этакий — «цирлих-манирлих, ганц аккурат», и жена такая же, и дети тихие, воспитанные.

Сгоношили закусон, выпили, судя по действию 0,5 на нас, фундамент был заложен. Трепались за жизнь, как вдруг В. П. сорвался и сказал: «Не могу я так жить, мне эти писатели из Киева, как серпом по яйцам!» Воцарилось молчание, но 9-летний Алешка надувался, надувался и лопнул от смеха.

Мне показалось опять — это был нервный срыв. Это состояние постоянно сидело в нем, он был как затравленный волк.

Летом 1968 года в составе госкомиссии прилетели в Киев. Работа была большая и сложная. Стоила миллионы, и потому принимали нас весьма помпезно, разместили в интуристовской гостинице «Харькив». Я созвонился с В. П. и пригласил. Зная его стесненные денежные условия, заказал сытный ужин в номер.

Звонит коридорная, мнется: «Там к Вам пришел странный посетитель, посмотрите».

Выхожу, вижу В. П. в стоптанных башмаках, потертых брюках и мятом макинтоше. Подтверждаю коридорной, что это ко мне. Он входит, достает из кармана 0,5 и краюху хлеба, смачно улыбается: «Начнем, пожалуй?»

Через час он был в такой форме, что пришлось отвозить на такси. Крыл всех и вся по-окопному виртуозно и вдохновенно… мрачно твердил: «Не хочу уезжать, не смогу жить без однополчан…» Мысль об отъезде его угнетала, было видно, что это для него за трагедия…

05.04.88.

Дорогой Виктор Викторыч! Я не знаю, что такое эссе, но то, что я прочел в «Огоньке», — это грустная беседа…

Если В. П. походил на фотографию, напечатанную в журнале, это просто страшно. Это не человек, а его руины, нечто вроде Колизея или тех бесчисленных руин храмов и монастырей, встречающихся у нас на каждом шагу.

Фотография вызывает одно чувство — сострадание, а покойный его терпеть не мог. Вероятно, к этому примешивается и тоска по дому, но не тому, из которого его выдворила шайка письменников, а к тому, что он любил и что так искренне защищал в окопах Сталинграда.

В. П. все время проскальзывает сквозь ткань Вашего повествования. А черты эти (это я говорю от себя) часто маскировались его актерским «Я». Сейчас, вспоминая прошлое, могу сказать — так было и у нас, и в Малеевке, и в других ситуациях.