— Я буду настоящей артисткой, — сказала Тамара после длинной паузы. Она сидела, подняв ноги на диван, обхватив их руками, прижав голову к коленкам.

— Бросайте это дело, пока не поздно! — сказал Басаргин. — У меня была жена актриса. Из всех несамостоятельных профессий — ваша самая несамостоятельная. Вечное ожидание. Оно обязательно заканчивается неврастенией. Истерики и симуляция истерик, водка, валерьянка и…

— Вы это о своей жене? — спросила Тамара. Теперь она больше не упиралась лбом в коленки.

— Да, — сказал Басаргин.

— Я стану большой артисткой, — повторила она. — Однажды мы играли «Власть тьмы», и я держала паузу… И все сидели и слушали. И я поняла, что могу молчать сколько угодно, а зрители будут сидеть и слушать мое молчание и понимать все, что во мне… Пожалуйста, верьте мне!

— Конечно, конечно, — сказал Басаргин, следя за секундной стрелкой своих часов. Он молол кофе по всем правилам этой науки.

Она попросила разрешения примерить его капитанскую тужурку.

— Конечно, конечно, — сказал Басаргин, закончив молоть кофе, и подал ей тужурку, тяжелую в конце рукавов от золота нашивок. И осторожно, как корону, водрузил на ее голову капитанскую фуражку.

Тамара отошла к зеркалу над умывальником и притихла перед ним.

— Теперь здесь начальник вы, — сказал Басаргин. — Вот ваша койка. Утром матрос будет приносить вам кофе. Не удивляйтесь — матросы носят в ухе серьгу…

— Я знаю, что мои матросы носят в ухе серьгу, — перебила она надменно. — Когда мы поднимем паруса, капитан?

— Когда прикажете!

— И пусть стреляют пушки! Пусть все наши пушки стреляют, когда мы будем поднимать паруса!

— Есть! — сказал Басаргин и поставил кофейник на плитку.

На трапе показались и вызывающе стукнули женские туфли.

— Входи, Женя, — сказал Басаргин. И помощник повара Женя спустилась в каюту. — Чего ты так поздно?

Женя уставилась на Тамару. Тамара — на Женю. И Басаргин почувствовал себя лишним. Слишком откровенно и без стеснений рассматривали они друг друга.

— Я выпила соль, — сказала Женя, продолжая смотреть не на Басаргина, а на Тамару. — И мне дали другие талончики.

— Молодчина, — сказал Басаргин.

— Вам приходится пить английскую соль? — спросила Женя у Тамары.

— Нет…

— А я выпила две порции. Чтобы не отстать от судна. От него. — Женя мотнула головой в сторону своего капитана.

— Сядь, Женя, хочешь кофе? — сказал Басаргин. Ему показалось, что сегодня Женя выпила не только две порции соли, но и кое-что покрепче.

— Результаты будут через неделю. Если найдут бациллы, сообщат вам в море через пароходство по радио, — сказала Женя.

— Завтра доложи об этом старпому.

Женя присела к столу. Тамара налила ей в стакан кофе.

— Моего прадеда, наверно, сменяли на собаку, и моя фамилия теперь Собакина, — сказала Женя Тамаре. — Я учусь в восьмом классе заочно.

— Я не люблю учиться, — сказала Тамара.

— Я тоже! — оживившись, сказала Женя. — Но я закончу школу, если Павел Александрович возьмет меня в Арктику. — Она, очевидно, высмотрела в Тамаре все, что надо было высмотреть, поднялась и затопала вверх по трапу.

Она была в синей короткой юбочке и жакете с широкими плечами. С шестнадцати лет она плавала уборщицей на ледоколе, в семнадцать спуталась с каким-то матросом и родила сына, отца которого больше никогда не видела.

— Она в вас влюблена! — сказала Тамара.

— Нет. Просто ревнует. Такое часто бывает у подчиненных-женщин к начальникам-мужчинам. Особенно если капитаны распускают экипаж так, как это сделал я на «Денебе». Вам кофе не крепок? А то пошлем рассыльного за кипяточком.

— Не надо кипяточку, — тихо сказала Тамара, закусила палец, сгорбилась на диване и уставилась на Басаргина остекленевшими глазами. Что-то забытое, тусклое всплыло из глубин ее души и памяти. — Простите, простите! Ужасно неудобно! — И она заплакала.

Басаргин решил, что у нее обычный женский бзик после лишней рюмки спирта, сел рядом и гладил ее по голове. И ругал себя за нечуткость, за то, что даже не спросил о ее жизни, не задал ни одного вопроса о чем-нибудь серьезном, а она, может быть, приехала в Ленинград не просто так, а по важному обстоятельству.

Через пять минут она уже не плакала, размазывала по лицу краску с ресниц. И, успокаивая ее, Басаргин понял, что весь вечер думал глупости, что никогда и ничего между ними не могло и не должно было быть. И все больше чувствовал в ней родное, родственное, близкое существо, в присутствии которого так хорошо бывает немножко приболеть, покапризничать, — существо, совершенно ничем не стесняющее. И еще он вдруг понял, что наступила пора, когда ему больше не следует рассчитывать на неожиданную и прекрасную женскую любовь впереди, что обычные об этом мужские мечты не для него. И если кто-то любит его сейчас, то это надо ценить, как последний подарок жизни. И ему удивительно было, что только сегодня, сейчас он понял это, понял так спокойно, покорно, без тоски и боли.

— Дверь была обита кожей, а ручка закапана стеарином, и я подумала: значит, здесь есть живые, — сказала Тамара, вытирая лицо рукавом. — Я подумала, что там не умерли и не уехали, и если письмо хорошее, то они дадут чего-нибудь съесть… Если бы мне дали кусочек свечки, я бы ее съела, от нее нельзя умереть… Одна комната пустая была, и в ней черный рояль стоял…

— Да-да, — сказал Басаргин. — У нас был до войны рояль. Вы водички глотните.

— И картина стояла на полу — сирень в горшках…

— Да-да, действительно, — поддакивая ей, сказал Басаргин.

— А старик был седой, все время сердился, что почта работает плохо, и читал Платона, а потом уснул…

— Да-да, — сказал Басаргин. — Вы умойтесь.

Она вскочила с дивана, пряча лицо, и, конечно, сразу уставилась на себя в зеркало. Басаргин дал ей полотенце и поднялся из каюты на палубу.

Было темно, время перевалило за полночь. От гранитной стенки, нагревшейся днем, тянул теплый ветерок. Какая-то парочка шла по набережной, стукали каблучки и шаркали мужские подметки. Вахтенный у трапа отпустил шуточку, на шкафуте засмеялись — там сидели и чистили картошку курсанты.

Басаргин курил, облокотившись на борт. Он чувствовал усталость и некоторое отупение. Тамара поднялась за ним из каюты и сказала:

— Не провожайте меня. Я знаю, что уже поздно, но не провожайте.

— Хорошо, — сказал Басаргин.

— Благодарю вас, Павел Александрович. Теперь все будет хорошо. Вы сами не знаете, как помогли мне сегодня… А под мостом надо было пройти! — И она опять засмеялась весело, по-девчоночьи.

Басаргин только плечами пожал — переходы в ее настроении оказывались чересчур стремительными.

Он проводил ее до трапа, поцеловал руку, помог перейти на стенку. И Тамара быстро исчезла в темноте.

Басаргин вздохнул, вернулся в каюту, включил приемник и выпил еще рюмочку. Спать ему не хотелось.

«Теперь методологическая несостоятельность так называемого „нового учения“ Марра о языке доказана навсегда… Нельзя отрывать мышление от языка и язык от общества…» Басаргин тронул верньер настройки. Он хотел послушать музыку.

Через сутки «Денеб» снялся со швартовых. Сразу после выхода из Морского канала у помощника повара Жени застряла в глотке рыбная окуневая кость. Доктора на борту не было. Старпом час искал ключи от докторской каюты, но не нашел. Женя охала, держалась за горло и по-всякому показывала, что скоро умрет. Черт знает что надо делать, если девчонке попадет в глотку рыбная окуневая кость, а зеркала со специальной дыркой в середине нет.

Они прошли Кронштадт около полуночи. Ветер свежел, звезд и луны не было. Медленно проплывала мрачная громада Чумного форта. Впереди мигал Толбухин маяк. С Военного угла на острове сверкнул прожекторный луч, притулился к воде, осторожной кошкой подобрался к «Денебу» и высветил судовой нос — на Военном углу читали название уходящего в море судна.

— Так, — сказал Басаргин. — Пошлите Женьку ко мне в каюту, старпом, и снимите зеркало с сигнального прожектора — в нем есть дырка. И достаньте пинцет.