Заметим, что тип «морского волка» в нашей действительности выродился. Ему просто было бы трудно среди работников морского и воздушного флота.

Если термин «морской волк» подчас и употребляется, то не иначе как в иронической тональности.

Теперь вернемся к главному действующему лицу — Глебу Вольнову.

Вольнов — не «морской волк». Он работник. Работа у него трудная: требует мужества. Поэтому в характере героя есть жесткость: он понимает, что моряка создает беспощадность к себе. Он сразу усмотрел рыхлость, вялость, нестойкость характера Корпускула, этого молодого парня. И он к нему беспощаден. Нам кажется очень верным это наблюдение автора. Для человека, воспитанного на коммунистических принципах уважения ко всякой личности, действительно нелегко быть беспощадным. Нас всегда возмущают проявления бессмысленной жестокости. Но недопустима мягкотелость там, где долг требует суровости.

…Караван сейнеров в пути уже три месяца. Обращаем внимание, это не поездка в каюте или купе. Нe говоря о трудностях самой дороги, условия жизни на таком кораблике достаточно тягостны. Он и не рассчитан на длительную жизнь на нем. Сейнер — рабочее, а не жилое место.

Экипажи измотаны до предела. На последнем участке, в Беринговом море, караван попадает в осенний шторм. Для того чтобы выжить, необходима максимальная мобилизованность буквально каждого. Это не фраза, когда мы говорим «выжить», это не «экзотика», это — правда профессии. Поэтому мы считаем верной, реалистичной, точной сцену, когда Вольнов, преодолевая собственную усталость, заставляет — жестоко заставляет — раскисшего и растерявшегося Корпускула встать на вахту. Эта жестокость не бесчеловечна! Нет! Она диктуется правильным пониманием своего долга. Иначе и быть не должно на море.

И нельзя говорить об этой суровости игриво или пренебрежительно не замечать этого…

И еще одно.

Почти все критики в центр своих рассуждений о повести поставили ее любовную линию. Одна из рецензий даже озаглавлена так: «Робкие мужчины». Такой взгляд на содержание повести представляется нам — мягко говоря — поверхностным. На этой поверхности действительно выделяются переживания еще не искушенного в любви молодого мужчины, которого впервые сблизили с женщиной двенадцать часов «берега». Ему показалось, что это та единственная, с которой хочется пройти всю жизнь. И он переживает все, что переживал каждый из нас в долгой, вынужденной разлуке, когда главное-то, главное не выяснено до конца…

Можно поверить в переживания человека, когда он, не успев выяснить для себя главного, обстоятельствами службы заброшен на край света. В течение долгих месяцев даже письмо он может послать не каждую неделю. Получить ответ — это еще недели невероятного терпения, которого не у всякого хватит. А хватит его только у холодного, равнодушного человека. Мы легко можем понять молодого моряка, страдающего от неразделенной любви.

В Арктике это рождает особое ощущение враждебности пространства. Ощущение беспомощности и заброшенности. Оно знакомо людям не всех профессий. И более всего — геологам, морякам и полярникам. В разлуке, в отчаянии или припадке неверия мужчины не говорят о женщинах благонамеренными прописями…

Мы сожалеем, что наши мнения не совпали с мнением критиков. Но мы убеждены: в повести Виктора Конецкого есть то, что нельзя давать в обиду. Защищая положительное в повести от нeобоснованных нападок, мы, конечно, понимаем, что повесть несвободна от недостатков. Не хватает ей, пожалуй, активности, наступательности, которые вели бы за собой читателя к дерзаниям, так необходимым в нашем труде. Показывая своих героев, автор часто как бы стесняется назвать то действительно благородное, что в них есть…

Мы считаем повесть Виктора Конецкого «Завтрашние заботы» удачной попыткой в близкой нам тематике. Мы пожелали бы автору не оставлять арктической темы. О ней незаслуженно мало пишут. А она таит множество сюжетов, требующих зоркого глаза и руки мастера.

Герой Советского Союза А. Штепенко.

Капитан дизель-электрохода «Лена» А. Ветров.

Главный механик дизель-электрохода «Лена» Г. Вейнаров.

Бывший заместитель начальника 2-й антарктической экспедиции В. Мещерин.

Полярный летчик М. Каминский.

Полярный бортмеханик М. Чагин.

Журнал «Знамя», 1962 год, № 5, с. 219–222.

Госпиталь стоял среди заиндевевших скал и заснеженных сопок, на самом берегу далекого северного залива. Было время сильных ветров — февраль, и штормы, почти не переставая, сотрясали стекла окон, забивая их мокрым снегом.

В палате нас было трое. Трое взрослых мужчин — офицеров, моряков. Я и мой сосед по койке слева — маленький, но грузный подводник, капитан второго ранга, — попали в госпиталь по одной и той же причине. Мы увольнялись в запас, а пока проходили медкомиссию, необходимую для получения пенсии. Подводник был известным человеком в Заполярье. В войну лодка, которой он командовал, потопила несколько больших транспортов и эскадренный миноносец.

Третьим в палате лежал майор-артиллерист. По национальности азербайджанец, майор на Севере служил недавно и в госпиталь попал из-за какого-то процесса в легких. Правда, сам он никакого процесса в своих легких признавать не желал, считал все выдумками врачей и очень торопился выписаться, чтобы скорее попасть на свою батарею. Подходил срок общефлотских призовых стрельб, а на батарее за него оставался молодой, неопытный офицер.

Днем и ночью майора донимали уколами. Уколы были безболезненными, но он их боялся, и этот страх большого мужчины перед маленькой иголкой служил постоянным источником шуток в палате. Когда майора кололи, он дергался, ругался по-азербайджански и советовал сестрам идти в подручные к мясникам на бакинский базар.

Каждая из сестер, дежуривших у нас, относилась к больному по-своему. Пожилая Валерия Львовна с усталой гримасой на лице великолепным по точности движением брала в руки шприц и всаживала иглу в загорелое тело майора. На все его причитания она не считала нужным даже пошевелить бровью. Майор искусство Валерии Львовны ценил и старался при ней держаться спокойнее. Флегматичная волоокая Валя проделывала процедуру укола неторопливо, приговаривая: «Ничего страшного, ничего страшного», и своей неторопливостью выводила майора из себя. Худенькая, некрасивая Ирина Васильевна в ответ на предложение идти в подручные к мясникам бросала шприц и отправлялась вызывать главврача.

Сценки эти вносили некоторое разнообразие в скучную госпитальную жизнь.

Однажды в штормовую, метельную ночь, когда наполненная снегом темнота особенно зло билась в окна, к нам в палату принесли нового больного. Пока носилки стояли на полу, а сестра приготовляла постель, новый больной то закрывал глаза тыльной стороной руки, то судорожно зевал, поднося сложенные горсткой ладони ко рту. Это был еще мальчишка, как оказалось — юнга, ученик моториста со спасательного судна. Лицо его было чуть скуластым, чуть курносым и вообще совсем обыкновенным, но серым от боли и усталости. Изуродованные гипсовой повязкой ноги лежали на жесткой, клеенчатой подушке. Из широких рукавов госпитальной рубахи высовывались длинные, худые руки. Эти мальчишеские руки кончались большими, уже совсем мужскими кистями, сильно обветренными и темными от той несмываемой грязи, которая впитывается в поры при длительной работе с металлом. Подстрижен был юнга в обход устава — вся голова, как это положено, голая, а над самым лбом все-таки узкая полоска волос.

Когда больного переложили на койку, санитары унесли носилки и сестра погасила верхний свет в палате, я задал ему обычный вопрос: «Что это с тобой, братец, приключилось?»

— Ноги перебило, — хриплым басом ответил юнга. — Да поморозило, — после паузы добавил он.

И больше никто не стал задавать ему вопросов, потому что за внешним спокойствием лица и за неторопливостью речи чувствовалось напряжение всех сил, которым он перебарывал боль в обмороженных ногах.