У турникета никто не дежурил. Я остановился, огляделся по сторонам, держа билет в вытянутой руке, чтобы в мой самый первый день в городе меня не спутали с безбилетником. Наивный деревенский парень, я патологически уважал законы. Когда стало ясно, что строгие контролеры с неба сваливаться не собираются, я сунул билет в карман, решив сохранить его для будущих поколений как память о приезде, дорогую реликвию, вещественное доказательство, которое я буду показывать детям, говоря: «Да, был такой день; вот когда я приехал, вот когда я высек первые искры великого огня».

Покинув серый вокзал, я вышел в серые городские джунгли.

В любой другой миг этот пейзаж нагнал бы на меня смертную тоску: сверху донизу все было монотонно-серо. Унылые здания, уставшие молить о новом слое краски, провисшее под тяжестью облаков небо, мрачные безликие трудяги, снующие мимо меня; автомобили, автобусы и такси, тонущие в собственных выхлопах — призраки на колесах, зловеще рассекающие сырой воздух, ожидающие ночи, когда можно будет хотя бы посверкать в лучах фонарей. Но для меня в тот день все было ярким, волнующим и новым. Город лежал передо мной, как холст — возьми его и, содрав прежний красочный слой, нарисуй свои мечты. Как поле — вспахай его и возделай. Как глина, из которой я однажды слеплю памятник себе. Каждому человеку следует хотя бы раз в жизни куда-нибудь эмигрировать — и увидеть мир как чистую сущность, как богатейший потенциал.

Я поискал глазами такси — но вместо него узрел чудо. Возможно, «чудо» — громко сказано, но это было весьма необычное явление, стоящее сотни торжественных встреч с красными ковровыми дорожками и сердечными рукопожатиями.

Мое внимание привлекла толпа. На сером безжизненном фоне города эти люди выделялись, точно маяк в ночи: сгрудившись, они шумно переговаривались и тыкали в кого-то пальцами. Причина их возбуждения была мне видна даже со ступеней вокзала, но я решил подойти поближе и рассмотреть все получше… да и побыть среди людей было бы неплохо.

«Чудом» был дождь. Локальный очаг дождя площадью примерно пять на два фута. Самый настоящий «душ» без всякого водопровода. Серебристо-серые, строго перпендикулярные земле струи ударялись об асфальт, брызгая каплями во все стороны. Подняв глаза, я почти разглядел, где именно «душ» соединяется с облаками. Седые тучи даже показались мне скалами, а дождь — ручейком, протиснувшимся в единственный проход между ними.

Женщина, стоявшая бок о бок со мной, бухнулась на колени, осеняя себя крестом.

— Водопад из Царствия Небесного, — пробормотала она очарованно. На ресницах у нее заблестели слезы.

— Нет, скорее это Господь решил отлить, — отозвался какой-то мужчина из гущи толпы, но негодующие взгляды окружающих заставили шутника заткнуться. Еще минуты четыре мы созерцали чудо в благоговейном молчании.

Дождь уже начал ослабевать… и тут под струи шагнул какой-то человек. Щуплый, одетый в мешковатую белую рясу. Его длинные, спадающие до пояса по спине волосы мгновенно намокли, прилипли к одежде. Я было счел его одним из дурачков, каких много в городе, но тут он раскинул руки, задрав голову к небу, и я увидел: он слеп. В его глазницах влажно сияли молочно-белые шары. Кожа у него была мертвенно-бледная, и когда он улыбнулся, его лицо превратилось в белый овал без единого темного пятнышка. Так гримировали актеров в старинных немых фильмах ужасов.

Он повернул голову из стороны в сторону, словно бы окидывая взглядом толпу. Я протолкался ближе, желая рассмотреть его получше, и его «взгляд» немедленно остановился на мне, точно именно я ему и требовался. Неотрывно «глядя» на меня, он уронил руки и… и…

Не знаю, как это получилось. Наверное, оптический обман… или виновата пыль, растворенная в дождевой воде… но внезапно его глаза словно бы ожили. Только что они были совершенно белыми… и вдруг в середине каждого шара загорелась каряя точка. Стремительно разрастаясь, точки превратились в зрачки, вокруг них возникли радужки… и вот уже на меня глядели настоящие глаза.

Да, он пристально глядел на меня — глядел ли, как знать? Он моргнул. Карие зрачки не исчезли. Его руки вновь приподнялись… протянулись ко мне… его губы зашевелились. Но прежде чем его пальцы прорвали водяную завесу и прежде чем я успел расслышать его слова, «слепец» попятился назад… укрылся за этим странным дождем. Толпа расступилась, уступая ему дорогу, загораживая. Опомнившись, я начал было вглядываться в скопище людей… но он уже исчез.

Тут в небесах завернули кран, несколько последних жалких капель слетело сверху… на том все и кончилось. Небеса дали самую заурядную течь, начали поливать землю обыкновенным, сплошным дождиком; толпа рассеялась, атмосфера возвышенного единения развеялась; женщина встала с колен, отряхнула юбку и с совершенно будничным видом ушла своей дорогой. Я еще какое-то время постоял на тротуаре: вначале высматривал слепца — который исчез с концами, — затем надеялся на повторение чуда, но «бисом» и не пахло, так что в конце концов пришлось спуститься из мира грез на землю.

Я поймал такси.

Шофер спросил, куда мне нужно. Манера изъясняться у него была странная: половину слов он выговаривал с надрывным нажимом, а на ударном слоге строил гримасу. Я сказал ему адрес, но попросил прежде повозить меня немного по городу вместо экскурсии.

— Деньги ваши, — отвечал он. — Какая мне разница, чего изволят господа туристы? Если захочется, буду катать вас хоть до ночи. Точнее, до восьми. В восемь я зашабашу. В восемь.

Человек он был мрачный и сам завести со мной разговор не пытался; я же, игнорируя таксиста, отдал все свое внимание городу.

Впрочем, дождь не давал нам познакомиться как следует. В струях все расплывалось, искривлялось, блекло. Вода смывала индивидуальные различия домов, светофоров, торопливых пешеходов. Даже на табличках с названиями улиц, казалось, было начертано одно и то же слово. Город был однородным месивом — инопланетным, непостижимым ландшафтом для такого чужака, как я. Спустя час я сдался — дождь определенно зарядил до самого вечера — и приказал таксисту отвезти меня домой.

«Домой» — в смысле, к дяде Тео, к человеку, у которого я должен был поселиться в городе, к человеку, который должен был выучить меня на гангстера.

* * *

Колесо фортуны возносило и опускало дядю Тео, пока он не побывал почти во всех секторах великого круга жизни. Головокружительные взлеты и падения, радости и муки, утраты и приобретения…

Он был преуспевающим молодым преступником, многообещающим гангстером — почти что вундеркиндом. Дядя Тео стремительно начал подниматься вверх в конце 80-х, когда расовая ситуация в городе обострилась и большинство крупных гангстеров сложили головы в разборках черных с белыми, белых с желтыми…

В двадцать пять лет дядя Тео имел под началом человек пятьдесят и контролировал респектабельный юго-восток города. Дядя Тео разил беспощадно, когда жизнь его вынуждала, но щедро делился своими неправедными доходами с жителями бедных районов: поддерживал школы, больницы, церкви… Он был порядочный человек — из тех, кого можно не опасаться, пока вы сами не делаете им зла. А главное — его благословил сам Кардинал: несколько раз дядю Тео приглашали для бесед в «Парти-Централь» и — что еще почетнее — на ужин в «Шанкар». В преступной среде было общеизвестно, что Тео Боратто — человек будущего. Он далеко пойдет.

Повезло ему и в семейной жизни. К своей жене он питал страстную, на грани ревнивого безумия любовь. Когда они встретились, она была застенчивой девственницей и всерьез собиралась по примеру тетки и старшей сестры уйти в монастырь. Мужчин она ужасно стеснялась, и Тео потребовалось несколько месяцев, прежде чем он приучил ее не отводить взгляд и не трепетать, когда он брал ее за руку.

Вначале он влюбился в ее уши, сказал он мне.

— Махонькие такие ушки, Капак, — рассказывал он. — Маленькие, тонкие, как бумага, изящные. Как у феи. Едва я их увидел, мое сердце разбилось.