— Мы займемся им после конгресса, когда ты будешь признан и принят в наше общество как разумное существо, — сказала мне Зира.

Она была права, и я с горечью позволил увести себя из зоосада.

По дороге к машине я объяснил Зире, кто такой профессор Антель и какой репутацией он пользовался на Земле среди ученых. Она долго думала и в конце концов пообещала сделать все возможное, чтобы вызволить его из зоосада. Пока мы добирались до института, я немного успокоился, однако когда гориллы принесли вечернюю кормежку, она встала у меня поперек горла, и я отказался от еды.

7

За неделю перед конгрессом Зайус зачастил ко мне, подвергая меня самым нелепым испытаниям. Его секретарша не успевала заполнять многочисленные листки замечаниями и наблюдениями, относящимися к моей особе. Я же лицемерно старался вести себя не умнее, чем от меня требовалось.

Наконец конгресс начался, однако первые два дня были посвящены теоретическим дискуссиям, и за мной явились только на третий день. Но все это время я был в курсе событий благодаря Зире, Зайус уже выступил с длинным докладом, в котором представил меня как человека с удивительно развитыми инстинктами, но полностью лишенного разума. Корнелий задал ему несколько коварных вопросов, чтобы докладчик объяснил, как он оценивает те или иные особенности моего поведения. Это разожгло старую вражду, и последнее заседание было довольно бурным. Ученые разделились на два лагеря: одни доказывали, что у животных вообще не может быть души, другие — что различие между психикой обезьян и животных выражается только количественно, но не качественно. Разумеется, истинной подоплеки этого спора не знал никто, кроме Корнелия и Зиры. Тем не менее в докладе Зайуса были приведены факты столь поразительные — о чем этот болван даже не подозревал, — что многие беспристрастные наблюдатели и даже некоторые заслуженные ученые были смущены, и по городу распространился слух о совершенно необычайном человеке.

Выводя меня из клетки, Зира шепнула мне на ухо:

— Народу будет полно, как на премьере, а о журналистах и говорить нечего. Все взволнованны и ждут сенсации. Для тебя это замечательно. Мужайся!

Ее моральная поддержка была мне необходима. Я чувствовал, что нервы мои сдают. Речь свою я перечитывал всю ночь. Я знал ее наизусть, она должна была убедить самых упрямых тупиц, но меня преследовала страшная мысль, что мне не позволят даже заговорить.

Гориллы втолкнули меня в установленную на грузовик клетку, где уже находилось несколько других подопытных людей, которых удостоили чести предстать перед ученым собранием из-за их отклонений от нормы. Вскоре мы доехали до огромного здания, увенчанного куполом. Сторожа ввели нас в примыкавший к залу заседаний вестибюль с клетками у стены. В этих клетках нам пришлось ожидать, пока ученые обезьяны не соизволят нас продемонстрировать. Время от времени напыщенный самец-горилла в черном мундире отворял дверь в вестибюль и выкрикивал номер; сторожа брали очередного человека на поводок и уводили его. При каждом появлении черного швейцара сердце мое едва не выпрыгивало из груди. Сквозь полуоткрытую дверь из зала заседаний доносился невнятный гул, возгласы, иногда аплодисменты.

Всех подопытных, которых уже продемонстрировали, сразу же увозили, и, пока я лихорадочно вспоминал основные положения своей речи, в вестибюле не осталось никого, кроме меня и сторожей-горилл. Очевидно, меня приберегали под конец представления, как примадонну. Черный швейцар появился в последний раз и выкрикнул мой номер. Я вскочил, выхватил из рук остолбеневшего сторожа поводок и сам пристегнул его к своему ошейнику. Затем в сопровождении двух горилл я твердым шагом вошел в зал заседаний. Но, едва переступив порог, я остановился, ослепленный и обескураженный.

Со дня моего прибытия на планету Сорору я повидал немало странных и диких сцен. Мне казалось, что я уже привык к обезьянам и их поведению настолько, что меня больше ничто не может удивить. Однако чудовищная нелепость и грандиозность представшего передо мною зрелища потрясли меня, голова моя пошла кругом, и я — в который раз! — спросил себя, не привиделось ли мне все это в кошмарном сне.

Я очутился на дне гигантского амфитеатра — по глупой ассоциации он напомнил мне воронкообразный ад Данте, — все скамьи которого вокруг меня и надо мной были заполнены тысячами обезьян. Десятками тысяч! Никогда еще в жизни не видел я столько обезьян одновременно: самое безумное воображение земного человека не в силах представить подобного сборища, а я был просто раздавлен их неисчислимым множеством.

Борясь с головокружением, я попытался сориентироваться в этом обезьяньем аду. Однако гориллы сразу вытащили меня на середину круглой площадки, похожей на цирковую арену с кафедрой для докладчика. Я медленно повернулся кругом. Ряды обезьян возносились под самый купол на невероятную высоту.

На нижних скамьях сидели члены конгресса, именитые ученые, все в полосатых брюках и темных рединготах, все с орденами на лацканах, все почтенного возраста и почти все — орангутанги. Среди них я заметил совсем немного горилл и шимпанзе. Я надеялся увидеть Корнелия, но не нашел его.

Позади членов конгресса за барьером были отведены ряды скамей для их помощников и сотрудников. На том же уровне находились и ложи прессы, заполненные журналистами и фотографами. А выше, за вторым барьером, сидели бесчисленные зрители. Судя по дружному гулу, которым обезьянья толпа встретила мое появление, атмосфера была уже достаточно накалена.

Я попытался отыскать Зиру — она должна была находиться в числе ассистентов. Один ее взгляд поддержал бы меня. Но и тут меня ожидало разочарование: ни одной знакомой обезьяны среди многотысячного сборища дьявольских рож!

Тогда я начал разглядывать жрецов науки. В отличие от простых смертных, разместившихся на скамьях и стульях, академики восседали на обитых красным бархатом креслах. Все они весьма походили на Зайуса. Сгорбившись так, что их головы почти касались пюпитров, и согнув в локтях длинные руки, орангутанги что-то писали с мудрым видом, а может быть, просто рисовали чертиков. По сравнению с возбужденными зрителями верхних рядов вид у них был какой-то отупелый. Мне показалось, что только мое появление, о котором было объявлено по радио, до какой-то степени пробудило их ослабевшее внимание. Честное слово, я помню, как три орангутанга буквально подскочили и вытаращили глаза, словно их вдруг без предупреждений вырвали из объятий Морфея.

Как бы там ни было, никто больше не дремал. Видимо, я был гвоздем программы: тысячи обезьяньих глаз, восторженных или просто любопытных, уставились на меня со всех сторон.

Мои сторожа заставили меня подняться на возвышение, в центре которого восседал представительный самец-горилла. Зира объяснила мне, что на конгрессе председательствует не академик, как это бывало до сих пор, а горилла-администратор, потому что раньше предоставленные самим себе ученые-обезьяны заводили бесконечные дискуссии и не могли прийти ни к какому решению. Слева от внушительного председателя сидел его секретарь-шимпанзе; он вел протокол заседания. Справа стояло кресло, к которому по очереди подходили докладчики. Сейчас в него под жиденькие аплодисменты уселся Зайус. Благодаря системе микрофонов и мощных прожекторов даже зрители самых последних рядов прекрасно видели и слышали все, что происходило на центральной эстраде.

Председатель-горилла позвонил в колокольчик и, добившись тишины, объявил, что предоставляет слово глубокоуважаемому академику Зайусу для демонстрации человека, о котором он уже докладывал высокому собранию. Ученый-орангутанг встал, поклонился и начал свою речь. Пока он говорил, я старался держаться как можно осмысленнее и разумнее. Например, когда он впервые упомянул обо мне, я приложил руку к груди и отвесил вежливый поклон, вызвавший смех аудитории. Впрочем, колокольчик председателя тут же прекратил это веселье. А я понял, что подобным образом ничего не добьюсь: самые разумные мои действия будут восприниматься лишь как результат хорошей дрессировки. Поэтому до конца доклада я больше не шевелился.