Страдание молодого человека делалось тем нестерпимее, что он должен был прятать это чувство из гордости и находя неприличной попытку унизить в глазах мисс Уоткинс даже столь недостойного соперника.

Несмотря ни на что Сиприен Мэрэ ни разу не позволил себе забыть о деле, которому посвятил себя, о тех двух десятках опытов, к которым он готовился, намереваясь приступить к ним, как только первое опробование подойдет к концу. Забыв о времени, он исписывал целые тетради теоретическими выкладками и формулами. То и дело навещал Копье, принося новые образцы скальных пород и грунтов, и вновь принимался за анализы, сто раз проделанные, но уже с той тщательностью и строгостью, которые исключали возможность ошибки. Чем серьезней казалась опасность потерять мисс Уоткинс, тем тверже становилась его решимость не упустить ничего, чтобы эту опасность одолеть.

И все-таки в глубине души он настолько не был уверен в себе, что о своем эксперименте не хотел ничего говорить девушке. Мисс Уоткинс знала лишь, что по ее совету он вернулся к занятиям химией, и была этому очень рада.

Вот уже две недели, как в опытной установке не поддерживался огонь, и прибор постепенно остывал. Сиприен, полагая, что кристаллизация углерода уже должна была произойти — если она вообще могла осуществиться в этих условиях,— решился удалить слой земли, формировавший колпак печи. Его пришлось сбивать мощными ударами кирки, так как он затвердел, словно обожженный кирпич. Но вот колпак поддался усилиям Матакита, и показался сначала верх печи — его называют карнизом,— а затем и вся печь.

В тот момент, когда юный кафр, которому помогали Бардик и Ли, снимал карниз, сердце молодого инженера отстукивало сто двадцать ударов в минуту. Будучи из тех людей, кто постоянно сомневается в себе, он не очень-то верил, что опыт удастся! Но, в конце-то концов, такое возможно! Какая радость, если бы удался! Не в этом ли большом черном цилиндре, что после стольких недель ожидания вновь открылся их глазам, таятся все его надежды на счастье, славу и богатство!

О горе! На пушечном стволе виднелась трещина…

Да! Под мощным давлением водяных паров и болотного газа, доведенных до высочайшей температуры, даже сталь не выдержала. Трубка, хотя и была пятисантиметровой толщины, треснула, как простая пробирка. Вот уж невезение так невезение! Столько потрачено трудов только для того, чтоб прийти к отрицательному результату! По правде говоря, Сиприен не чувствовал бы такого унижения, если бы благодаря более надежным мерам предосторожности установка хотя бы выдержала испытание огнем! К разочарованию по поводу пустого цилиндра — без кристаллов углерода — он был, разумеется, готов! Но разогревать, остужать, целый месяц прямо-таки лелеять эту старую стальную болванку, и все зря — это был предел невезения! С каким удовольствием он сбросил бы ее пинком ноги под горку, если бы для столь бесцеремонного обращения она не была слишком тяжелой!

Сиприен хотел оставить трубку в печи и, опечаленный, уже собирался пойти объявить Алисе о плачевном результате, когда естественное для химика любопытство, не потухшее в его душе, толкнуло его поднести к отверстию ствола спичку — посмотреть, что внутри. «Разумеется,— думал он,— грунт, которым я вымазал ее изнутри, тоже превратился в кирпич, как и внешнее покрытие печи».

Предположение было вполне обоснованным. И тут же что-то похожее на кусок затвердевшей глины выпало из трубы. Этот ком черного с красным цвета, размером почти с апельсин, Сиприен небрежно поднес к глазам. Убедившись, что это и впрямь глина, хотел уже бросить его, как вдруг по звуку обнаружил, что ком внутри полый, как изделие гончара. Словно в небольшом закупоренном кувшине, в нем гремело что-то очень тяжелое.

«Вылитая копилка»,— подумал Сиприен.

Но даже под страхом смертной казни он не смог бы объяснить этой загадки. Решив выяснить все до конца, он взял молоток и разбил «копилку».

Комок и в самом деле хранил бесценный клад… Да! Ошибиться в природе увесистого камешка, представшего изумленному взору молодого инженера, было невозможно! Перед ним лежал алмаз, упрятанный в пустую породу точно так же, как бывает с обычными алмазами, но только этот оказался огромной, невероятной, беспримерной величины! Судите сами. Камень, внешне очень похожий на картофелину, был крупнее куриного яйца и весил, должно быть, не менее трехсот граммов.

«Алмаз!… Искусственный алмаз! — повторял вполголоса пораженный Сиприен.— Стало быть, я разрешил проблему их производства, несмотря на происшествие с трубкой! Значит, я богат! И Алиса, милая Алиса теперь моя!» Но тут же одергивал себя, отказываясь верить очевидному. «Но ведь такого не может быть! Это одна видимость, мираж! — повторял он, снедаемый сомнениями.— А! Все равно я скоро узнаю, как к этому относиться!»

И вот, не надев шляпы, растерявшийся и обезумевший от радости, как Архимед при выходе из ванны, где открыл свой знаменитый закон[64], Сиприен единым духом проделывает весь путь до фермы старого бура и словно снаряд влетает в мастерскую к Якобусу Вандергаарту.

Гранильщик рассматривал в это время камни, которые только что принес ему на огранку Натан — маклер[65] по алмазам.

— А, месье Натан, вы здесь очень кстати! — вскричал Сиприен.— Взгляните… да и вы тоже, месье Вандергаарт, взгляните, что я вам принес, и скажите, что это такое!

Он положил камень на стол и скрестил на груди руки.

Натан первым взял камень, побледнел от изумления и, с вытаращенными глазами и открытым ртом, передал камень Якобусу Вандергаарту. Тот в свой черед подержал его некоторое время перед глазами на свету у окна. Потом положил обратно на стол и, глядя на Сиприена, спокойно произнес:

— Это — самый крупный алмаз на свете.

— Да!… Самый крупный! — подтвердил Натан.— Вдвое или втрое крупнее, чем «Кох-и-Нур» — «Гора света», гордость английской королевской казны, который весит сто шестьдесят девять каратов![66]

— Вдвое или втрое крупнее «Великого Могола»[67], самого крупного из известных камней, весящего двести восемьдесят каратов! — добавил старый гранильщик.

— В четыре или пять раз крупнее алмаза русского царя; его вес сто девяносто три карата![68] — выпалил Натан, все более изумляясь.

— В семь или восемь раз крупнее «Регента», который весит сто тридцать шесть каратов![69] — возразил Якобус Вандергаарт.

— В двадцать или тридцать раз крупнее дрезденского алмаза весом всего в тридцать один карат! — вскричал Натан. И добавил: — Полагаю, что даже после огранки этот камень все еще будет весить, по крайней мере, четыреста каратов! Но кто бы осмелился назвать цену подобного камня! Это не поддается никакому подсчету!

— Но почему же? — возразил Якобус Вандергаарт, остававшийся самым спокойным из них двоих.— «Кох-и-Нур» оценен в тридцать миллионов франков, «Великий Могол» в двенадцать миллионов, царский алмаз в восемь миллионов, «Регент» в шесть миллионов!… Стало быть, этот заведомо должен стоить самое малое миллионов сто!

— Как сказать! Все зависит от его цвета и качества! — возразил Натан, который понемногу приходил в себя и, вероятно, считал полезным ввиду возможных торгов в будущем начать расставлять кое-какие вешки.— Если он совершенно бесцветен и первой воды, то ему просто нет цены! Но если он желтого цвета, как большинство наших алмазов в Грикваленде,— стоимость будет куда более низкой!… Однако не уверен,— чему бы я отдал предпочтение: чтобы у такого крупного камня был красивый синий цвет сапфира, как у алмаза из Хоптауна, или розовый, как у «Великого Могола», или даже изумрудно-зеленый, как у дрезденского алмаза.