— Уверен, голубушка, — ответил, уже совсем встревожившись, дядя Даме. — Я с утра не выходил отсюда…

Мать испуганно уставилась на него.

— Но как это возможно! — воскликнула она в отчаянии. — Куда же мог деться мальчик?..

— Не пошел ли он в другую молочную? — пробормотал дядя Даме.

Он, конечно, понимал, что это вряд ли возможно. Другая молочная была дальше на целых пять — шесть кварталов, и мальчик наверняка не знал ее. Но мать ухватилась за его слова.

— В какую другую? — спросила она с надеждой.

— Ну там, на Дряновской…

— О, нет! — воскликнула разочарованно мать. — Туда он никогда не ходил, он не знает ее…

— А ты проверь! — кивнул головой молочник. — Знаешь, поди, что иной раз взбредет в голову этой мелюзге!..

Мать, обезумев от страха, помчалась в другую молочную. Теперь на улице стало еще больше прохожих — рабочих и служащих, которые спешили домой, чтобы наскоро пообедать. Она тоже спешила изо всех сил и уже не оглядывалась, словно была уверена, что обязательно найдет сейчас своего ребенка. Люди, которые знали Пиронкову, смотрели на нее с удивлением, но никто не решался остановить ее и спросить, что случилось, — такой она выглядела взволнованной и испуганной.

Тем временем возвратился с работы столяр. То, что он никого не застал, очень удивило его. Еще не было такого случая, чтобы в обед никого не оказалось дома.

Он прошелся по комнатам, недоуменно почесал затылок, приподнял крышку кастрюли с остывшим кушаньем. А почему и Васко нет? Куда же они ушли, даже не потрудившись запереть наружную дверь? Наверно, куда-нибудь недалеко — либо к возчику, либо к другим соседям. Однако ни тут, ни там их не оказалось. Тогда столяр воротился домой, снял правый башмак и сердитый, озадаченный, стал ждать. Придя в обед домой, он всегда разувал только правую ногу по той простой причине, что на ее мизинце у него была мозоль. С этой проклятой мозолью столяр воевал уже несколько лет, но лишь с временным успехом: исчезнув, она затем вновь появлялась, становясь при этом еще более чувствительной и досадной. Люди, приходившие к ним, так и запоминали его — с разутой правой ногой, но всегда в целом, тщательно заштопанном носке.

Сейчас, забыв о своей мозоли, Пиронков усиленно размышлял. Когда ему приходилось заниматься этим трудным делом, он всегда слегка открывал рот, а краешки его бровей вопросительно приподнимались. Таким и застала его жена, сердце которой уже разрывалось от тревоги.

Столяр открыл было рот, чтобы отчитать ее как следует, но, увидев, какое у нее испуганное и расстроенное лицо, тотчас осекся.

— Захарий, Васко пропал! — еще с порога крикнула жена.

— Как это так пропал! — опешив, воскликнул он.

— Не знаю… Послала его за простоквашей, а он исчез…

Столяр испугался не меньше, чем его жена, но так как он был мужчиной и главой семьи, на лице его не дрогнул ни один мускул и он ничем не выдал своего волнения.

— Не бойся, ничего не случилось! — пробурчал он с деланным спокойствием и беспечностью. — Мало ли детей теряется в Софии?.. Кто его знает, где он сейчас шляется — станем искать и разыщем…

— Где же его искать? — всхлипнула жена. — По улицам, что ли, бегать?..

— Сходим в милицию! — сказал столяр. — Когда найдут какого-нибудь заблудившегося ребенка, его сразу в отделение сдают… Так что мы сначала сходим туда… Может, он уже там…

— Ну так идем! — произнесла дрожащим голосом жена.

— Погоди, оденься сначала! — остановил ее Пиронков. — Так, что ли, пойдем в милицию?

Пока жена судорожно одевалась, он терпеливо запихивал свою мученическую мозоль в ботинок. И как раз в эту минуту его осенила новая идея:

— Елена, а ты была у Генко?..

— Господи, какая же я дура! — радостно воскликнула жена. — Как это я забыла… Да, он, наверное, там…

Немного погодя несколько обитателей их улицы с удивлением наблюдали, как взбудораженные родители Васко стремительно, чуть ли не бегом, пересекали ближайший переулок. Они ничего не видели, ничего не слышали, думая лишь о том, как бы поскорее очутиться у Генко, старшего брата столяра.

Читатель, наверное, догадывается, что Васко не был у своего дяди — иначе повесть бы на этом кончилась.

Как раз в это время семья дяди Генко обедала. Сам он в перерыв домой не приходил, так как питался в заводской столовой. Поэтому за столом сидели только трое его маленьких сыновей и, разумеется, их мать — высокая, костистая, чуть сутуловатая женщина с вечно красными от стирки руками. Тетя Надка, как ее называли соседи, была едва ли не самой рачительной хозяйкой во всем районе. Весь день она, неутомимая и безмолвная, то что-нибудь стирала, то что-нибудь мыла, то что-нибудь прибирала, точно была не человеком, а механизмом с вечным заводом. Она часто стирала без надобности, без надобности скребла что-нибудь, словно ей никак нельзя было оставаться без дела.

— Да угомонись ты, наконец! — нервничал порой дядя Генко. — Посиди, почитай что-нибудь…

— А кто тарелки вымоет? — коротко отвечала тетя Надка.

— Завтра вымоешь…

— Завтра у меня стирка…

— Да ведь ты же вчера стирала!.. — сердито повышал голос муж.

— Вчера — это вчера, а завтра — завтра, — слышал он от нее всегда один и тот же ответ.

Дядя Генко, будучи человеком любознательным и неизменным передовиком производства, однажды сказал с огорчением:

— Если не книгу, то газету бы хоть прочла… Детей постыдилась бы…

Эти укоряющие слова были произнесены в присутствии их старшего сына Зарко, ученика шестого класса. Он смущенно опустил голову. Наружностью да в какой-то мере и характером он походил на свою мать. Это был высокий, худенький мальчик с задумчивым взглядом, молчаливый и серьезный. Он и прежде редко улыбался, а после того, как его выбрали председателем отряда, и совсем перестал это делать. Со строгим лицом прохаживался Зарко между рядами парт, и от его внимательного взгляда не могло укрыться ничто: ни немытые руки, ни черные ногти, ни необернутая тетрадь. Даже когда на уроке пения ему приходилось петь вместе со всеми, лицо его оставалось все таким же серьезным, а звуки, с трудом вырывавшиеся из его горла, были какими-то приглушенными и странными.

— Ну и сухарь же ты! — пробурчал как-то дядя Генко. — Точно сошел со страниц какой-нибудь книжки…

Зарко покраснел, но ничего не сказал. А если рассудить, дядя Генко был в данном случае совсем неправ. Зарко был мальчик умный и чувствительный. Может быть, только чересчур уж серьезный. В отличие от своей матери, он читал очень много и все, что ему попадалось, — будь то роман или какое-нибудь техническое руководство. И притом читал каждую книгу внимательно и добросовестно, как учебник, — от доски до доски, не пропуская ни одной строчки, ни одной буквы.

Пусть читатель простит нам это маленькое отступление. Будем надеяться, что, охваченный желанием узнать о судьбе Васко, он не пропустит этих строк. А чтобы он не посетовал на нас позднее, предупредим его еще сейчас, что о судьбе Васко мы узнаем нечто более определенное лишь в конце этой любопытной истории. Здесь мы уделим побольше внимания Зарко, ибо небезынтересно знать, какой у него был характер. Впрочем, вооружимся терпением и вернемся к обеду, о котором мы уже упомянули выше.

Итак, семья сидела и спокойно обедала. На столе стояло вкусное кушанье из фасоли и копченой грудинки, которое тетя Надка приготовляла великолепно. Не отставая от других, уплетал, как всегда, с большим аппетитом и второклассник Мишо, очень похожий на своего отца, — такой же веселый коренастый крепыш, с вечно улыбающимися глазами. Самому юному члену семьи недавно исполнилось три года, у него были синие глаза и нос пуговкой. Но лучше всего были его щечки — всегда свеженькие и румяные, как персики. На его нагрудничке были вышиты голубыми нитками слова строгого гигиенического предупреждения: «Не смей меня целовать!» Несмотря на это, каждый, кому он попадался на глаза, спешил звучно чмокнуть его в обе розовые щечки или, что было еще неприятнее, крепко ущипнуть их.