Не было ничего удивительного в том, что в этот вечер в театр Лимерика был огромный наплыв публики, которая, как говорится, валила валом.

Кроме того, афиши, возвещавшие о спектакле, могли заворожить и ошеломить кого угодно. Судите сами:

«СПЕКТАКЛЬ С УЧАСТИЕМ

МИСС АННЫ ВЕСТОН

УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ МАТЕРИ

ДУШЕРАЗДИРАЮЩАЯ ДРАМА

ЗНАМЕНИТОГО ФЁПИЛЛА» —

и т. д. и т. п.

«МИСС АННА ВЕСТОН ИСПОЛНИТ РОЛЬ ГЕРЦОГИНИ КЕНДАЛЛЬСКОЙ

В РОЛИ СИБА ВЫСТУПИТ МАЛЫШ, ПЯТЬ ЛЕТ И ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ…» —

и т. д. и т. п.

Представьте себе, какую гордость испытывал наш герой, стоя перед подобной афишей! Он умел читать, а его имя красовалось огромными буквами на белом фоне.

К несчастью, гордость ребенка тут же подверглась серьезному испытанию: в актерской уборной мисс Анны Вестон его ждал удар.

До этого вечера «костюмированные репетиции» не проводились, да это было и не нужно. Поэтому он явился в театр в своей красивой одежде. Однако уже в уборной, где шла подготовка богатого туалета герцогини Кендалльской, Элиза вдруг появилась с лохмотьями и явно намеревалась надеть их на Малыша. Ужасные лохмотья, чистые с изнанки, разумеется, но сверху грязные, рваные, латаные-перелатаные… Действительно, в этой душещипательной драме Сиб представлен брошенным ребенком, которого мать находит в нелепом наряде бедняка, — его мать, герцогиня, прекрасная дама, вся в шелках, кружевах и бархате!

Увидев отвратительное тряпье, Малыш сначала подумал, что его собираются отослать в «рэгид-скул».

— Миледи Анна… миледи Анна! — воскликнул он.

— В чем дело? — спросила мисс Вестон.

— Не отсылайте меня обратно!…

— Отсылать тебя?… Но почему?… Что ты придумал?

— Но эти ужасные лохмотья…

— Что ты себе вообразил?

Малыш готов был бежать без оглядки при виде устрашающего напоминания о своем недавнем прошлом. Но не тут-то было!

— Да нет же, глупенький!… Никто тебя никуда не отошлет! Постой-ка спокойно! — заметила Элиза, поворачивая его то в одну, то в другую сторону довольно твердой рукой.

— Ах! Милый херувимчик! — воскликнула мисс Анна Вестон, почувствовав прилив нежности.

И она кисточкой навела себе тонкие изогнутые брови.

— Дорогой ангелочек… если бы только тебя слышали в зале!

И она добавила немного румян на скулы.

— Но об этом узнают все, Элиза… Это будет завтра в газетах… Боже, как он только мог подумать…

И она провела пуховкой по своим прекрасным плечам.

— Да нет же… нет… невероятный ребенок!… Эти ужасные одежды, они для смеха… Понарошку…

— Для смеха, миледи Анна?… Понарошку?

— Конечно, не надо плакать!

Актриса и сама охотно бы заплакала, если бы не боялась повредить наложенные румяна.

Что касается Элизы, то она повторяла, качая головой:

— Вы видите, госпожа, мы никогда не сможем сделать из него артиста.

Тем временем Малыш, все более озадаченный, с мокрыми глазами и с тоской в сердце, позволил надеть на себя лохмотья Сиба.

И вдруг мисс Анне Вестон пришла в голову мысль дать дебютанту новенькую блестящую гинею. Это будет его талисманом, «путеводной звездой!» — повторяла она. И, честное слово, Малыш тут же успокоился, взял золотую монету с явным удовольствием и опустил в карман, предварительно внимательно рассмотрев.

После чего мисс Анна Вестон, приласкав ребенка еще раз, спустилась на сцену, посоветовав Элизе держать его в уборной, поскольку его выход был только в третьем акте.

В этот вечер бомонд[105] и простая публика заполнили театр от первых рядов партера колосников[106], несмотря на то что пьеса не имела притягательности новизны. Она выдержала уже двести — триста представлений на всех театральных подмостках Великобритании, что часто случается с мелодраматическими произведениями, даже если они вполне заурядны.

Первый акт прошел вполне сносно. Мисс Анне Вестон горячо аплодировали, и она вполне заслужила одобрение публики страстной игрой, блеском своего таланта, которые произвели на зрителей весьма заметное впечатление.

После первого акта герцогиня Кендалльская поднялась к себе в уборную и вот уже, к великому удивлению Сиба, она сбрасывает с себя роскошные шелковые и бархатные наряды и одевается простой служанкой — преображение, предусмотренное замыслом драматурга, столь же сложное, сколь и обыденное, и о котором нет смысла здесь распространяться.

Малыш смотрел на эту женщину в бархате, превратившуюся вдруг в простолюдинку в почти монашеском одеянии, и им все больше овладевало беспокойство, как если бы на его глазах какая-то фея совершила волшебство.

Вдруг в уборной раздался голос, обращенный к актерам, занятым в очередном акте. Оглушительный голос, заставивший его вздрогнуть. И «служанка» сделала ему знак рукой, сказав:

— Подожди, Малыш!… Скоро придет и твоя очередь.

И она спустилась на сцену.

Второй акт! Служанка имела в нем такой же успех, как и герцогиня в первом, и занавес трижды поднимался среди взрывов аплодисментов.

Решительно, добрым подругам и их приверженцам так и не представлялся случай доставить неприятности мисс Анне Вестон.

Актриса вернулась в свою уборную и упала на канапе[107], несколько усталая, хотя и сохранила для следующего акта основную часть драматического запала.

И снова переодевание. Теперь перед зрителями предстанет не служанка, а дама — дама в трауре, уже не столь юная, поскольку между вторым и третьим актами по пьесе прошло пять лет.

Малыш, широко раскрыв глаза, сидел в уголке, не осмеливаясь ни пошевелиться, ни заговорить. Мисс Анна Вестон, немного взвинченная, не обращала на ребенка ни малейшего внимания.

Однако, закончив свой туалет, она повернулась к дебютанту.

— Малыш, — сказала она, — теперь дело за тобой.

— За мной, миледи Анна?…

— И помни, что тебя зовут Сиб.

— Сиб?… А, конечно.

— Элиза, повторяй ему, что его зовут Сиб до того момента, пока не спустишься с ним на сцену и не отведешь к режиссеру около двери.

— Да, госпожа.

— И главное, чтобы он не пропустил свой выход!

Нет! Он его не пропустит, даже если ему придется дать хорошего шлепка, маленький Сиб… Сиб… Сиб…

— Кстати, помни, что в противном случае, — добавила мисс Анна Вестон, грозя ребенку пальцем, — у тебя заберут твою гинею… так что берегись штрафа…

— И посадят в тюрьму! — добавила Элиза, делая страшные глаза, что случались уже не впервые.

Упомянутый Сиб убедился, что гинея по-прежнему лежит у него в кармане, и твердо решил сделать все, чтобы у него ее не отобрали.

И вот решающий момент настал. Элиза схватила Сиба за руку и спустилась на сцену.

Сиб был вначале просто ошеломлен спуском вниз, софитами[108]наверху, подставками для газовых рожков. Он чувствовал себя потерянным среди толчеи статистов и артистов, глядевших на него со смехом.

Какой же стыд испытывал он в своих лохмотьях бедняка!

Наконец прозвучали три удара гонга.

Сиб вздрогнул, как будто получил три толчка в спину.

Занавес поднялся!

Герцогиня Кендалльская была на сцене одна и произносила длинный монолог среди декораций хижины. Вот-вот должна открыться дверь в глубине, войдет ребенок, приблизится к ней, протянет руку за подаянием, и это будет ее ребенок!

Следует сказать, что на репетициях Малыш страшно огорчался, когда его заставляли просить милостыню. Читатель помнит про его врожденную гордость, про то отвращение, что он испытывал, когда его пытались заставить нищенствовать для «рэгид-скул». Мисс Анна Вестон, правда, объяснила Малышу, что это будет «понарошку». И все же ему совсем не улыбалось просить подаяние… В своей детской наивности он все принимал всерьез и начал думать, что он в действительности и есть этот несчастный Сиб.