Академик написал, что у него возникли некоторые мысли в связи со вторым выводом работы, что это должно иметь очень интересное развитие и что, даже если не удастся на этой защите присвоить Генриху Абрамовичу степень доктора, а не кандидата физико-математических наук, что связано с некоторыми субъективными причинами, не имеющими ничего общего с физикой, то в течение нескольких месяцев из второго вывода можно будет сделать еще одну великолепную диссертацию.

Академик предлагал Генриху Абрамовичу немедленно бросить свое учительство в Тмутаракани (так он написал) и приехать работать в его отделе.

Официальное письмо не было выброшено в унитаз по причине отсутствия унитаза. Генрих пользовался дворовой уборной, хлипким фанерным сооружением, грозившим рухнуть в самый неподходящий момент. Дисциплинированный офицер, хотя и не лишённый чувства юмора, решил, что приказ высшего начальства в этом случае надо интерпретировать буквально.

Ответить всемирно известному академику следовало немедленно. Но шок от прочитанного был таким сильным, что лишь спустя неделю Генрих смог записать мысли, формулировавшиеся в течение нескольких бессонных ночей.

После слов благодарности он объяснил, что не имеет права оставить работу, так как из трех лет, которые он обязан отработать после окончания университета, прошла только половина. Затем, кто разрешит ему проживать в Москве без прописки, и главное – где? Что касается развития второго вывода, он тоже заметил эту возможность, и кое-что уже сделал. Генрих приложил к письму несколько листов бумаги в клеточку, вырванных из тетради, густо исписанных формулами.

В следующем письме академик не скрывал восторга по поводу этих листов и выразил уверенность в том, что они уже сейчас решили вопрос о степени доктора физико-математических наук. А квартира, прописка и досрочное прекращение учительства не должны беспокоить Генриха Абрамовича. Этим займется дирекция Института физических проблем.

Генрих снова несколько дней обдумывал ответ. Он уже даже собирался рассказать обо всём директрисе. Но каждый день, встречаясь со своими учениками, испытывал чувство вины перед ними. Нет, до конца учебного года он не уйдет из школы. Так он написал академику.

Генрих обратился в местный комитет с просьбой выделить ему денежную ссуду для покупки пальто. Это стало событием в учительской. Не только преподавательница физкультуры, которая откровенно плотоядно поглядывала на Генриха, и надо было быть Генрихом, чтобы не замечать этих взглядов, но чуть ли не все учительницы пошли с ним в магазин покупать пальто. А затем в учительской обмывали покупку. Во время выпивки решили тут же выбросить шинель. Генрих уже почти согласился. Но в последнюю минуту решил сохранить ее из чувства признательности. А уже через два дня он радовался тому, что не выбросил шинель. Хотя, чему было радоваться?

Он возвращался домой по безлюдной улице, перегороженной сугробами снега. Серые сумерки перекатывались в раннюю темноту. Фонари, пусть даже тусклые, редкие и нерегулярные еще не горели. Генрих шел, не замечая этого, напряженно думая о том, как связать полученный вчера результат с квантовыми переходами. Из калитки внезапно возникла мужская фигура. Блеснуло лезвие щелкнувшего ножа.

– Скидовай пальто!

В течение долей секунды в сознании прокрутилась картина грабежа тогда, шесть лет назад. Он уже собирался повторить действия той ночи. Но острие ножа почти касалось подбородка. К тому же, он еще не привык к новому пальто и чувствовал себя в нем малоподвижным. А тут еще скользкий снег под ногами, которые и сейчас не были надежными и устойчивыми, хотя уже несколько лет он ходил без костылей. Сейчас Вадим был бы прав.

Генрих снял пальто и отдал его грабителю.

На следующий день, придя в учительскую в своей старой шинели, Генрих не стал объяснять, что произошло накануне. Он вообще старался уйти от вопросов.

Его шутки становились все менее добродушными, и коллеги прекратили приставать, единодушно решив, что это проявление странности, присущей талантливому человеку.

Прошло два дня. Генрих возвращался домой по той же улице, по тем же сугробам, по тем же сумеркам, переходившим в темноту. Мощные ледяные сталактиты висели под крышами, признаки невидимой войны между зимой и летом, хотя холодный ветер пронизывал до костей. Вдруг в этих густеющих сумерках у той же самой калитки Генрих увидел человека в своем пальто. Он почувствовал, как сердце толчком рванулось к горлу. Когда они сблизились, Генрих на мгновенье усомнился, тот ли это молодой человек. Он не запомнил его, даже не разглядел как следует.

– Попался, голубчик!

Молодой человек остановился и испуганно посмотрел на оттопыренную полу истертой шинели. Генрих в кармане из сжатого кулака выставил указательный палец. Молодой человек, вероятно, не сомневался в том, что из кармана на него нацелен пистолет.

– Ну-ка, снимай пальто! – Приказал Генрих.

Молодой человек расстегивал пуговицы дрожащими руками, не отрывая взгляда от оттопыренной полы шинели. Он снял пальто и протянул его Генриху.

Кивком подбородка Генрих показал на сугроб. Пальто тут же упало на слежавшийся снег, а молодой человек стал осторожно отступать задом. Удалившись метров на десять, он повернулся и стремглав пустился по пустынной улице.

Генрих поднял пальто и счастливый, вновь ощутивший себя командиром сапёрной роты, продолжил путь. Давно уже он не был так доволен собой. Черт возьми, недаром прошел он школу войны! Завтра в учительской без стыда он, наконец-то, расскажет эту историю.

На следующее утро, собираясь на работу, Генрих подошел к вешалке и произнес перед шинелью патетическую речь:

– Спасибо, старушка. Верой и правдой ты отслужила мне шесть с половиной лет. Куцая, с кожаными заплатами, без своего родного хлястика, с хлястиком, стыдно признаться, сворованным, потертая и уродливая, ты была моим одеянием и одеялом. Сейчас я отдам тебя хозяйке, и ты станешь подстилкой для ее собаки. Пойми, старушка, это вовсе не пренебрежение. Ты будешь продолжать служить живому существу. Какая разница – человеку или собаке? Еще неизвестно, кто лучше.

Генрих снял с вешалки новое ратиновое пальто и... Не может быть! Он готов был заплакать. Медленно повесил пальто на вешалку и зачехлил его газетами, чтобы оно не запылилось.

Он надел шинель, с которой так тепло распрощался лишь минуту назад и подавленный, пристыженный ушел на работу.

В течение месяца он каждый вечер медленно прогуливался по той злополучной улице, надеясь встретить молодого человека, с которого снял пальто.

Генрих болезненно переносил любое проявление непорядочности. Обостренное чувство справедливости вместе с кровью циркулировало в его сосудах. В неизменных генах оно досталось ему по наследству от библейских пророков. Всю жизнь он старался быть предельно осторожным, чтобы невзначай не нарушить механизм, поддерживающий зыбкое состояние справедливости. Он знал: это очень деликатный и чувствительный механизм. Как взрыватель у мины.

Тогда, в училище, Старик был прав. Со многими сотнями подобных мин Генрих имел дело на войне. Мина не должна была взорваться. Но... Сапер ошибается только один раз.