шва: чрезвычайно распространённый в английском языке (и не в нём одном — прим. перев.) неопределёный гласный звук, различаемый во многих безударных слогах. Произносится как нечто среднее между «а», «о» и «э», и обозначается символом ə.[1]

Сказать по правде, я не помню, когда познакомился со Шва; у меня такое чувство, что он существовал всегда — как выбоины в асфальте на Авеню U[2], или афганцы, что облаивают всех подряд со второго этажа над рестораном Кроули — их там целый вагон, если верить слухам. Старикашка Кроули, кстати говоря, — придурок, каких поискать. Этот затворник — наш собственный бруклинский Ховард Хьюз[3], почти такой же легендарный, как омары, которых подают в его ресторане. Видите ли, какое дело: из ресторана на второй этаж, в его апартаменты, ведёт лестница, но чем выше по ней поднимаешься, тем больше вокруг тебя сгущается тьма, ну совсем как в фильме ужасов, и наконец тебе начинает мерещиться, что за твоей спиной завывает толпа охваченных жутью зрителей: «Куда тебя несёт?! Не ходи на второй этаж!» Потому что кому, кроме окончательного кретина, может прийти в голову нанести визит Старикашке Кроули, у которого ногти на руках — как мясницкие ножи, так и норовят нарезать тебя тонкими ломтиками, искрошить в фарш, а потом разложить по пластмассовым собачьим плошкам, которых у него, как говорят, тыщ четырнадцать, не меньше. Кстати, эти плошки наверняка являются продукцией фирмы моего отца, вице-заместителя вице-вице-президента Отдела разработок при «Пистут Пластикс». Если ты парень, то наверняка тебе знаком их самый популярный продукт: такая небольшая дырчатая пробка с названием фирмы на дне писсуара; ты наверняка каждый раз помираешь со смеху, когда, делая своё дело, бросаешь взгляд вниз и видишь упоительно большие буквы: ПИСТУТ. Такое впечатление, что они специально напоминают тебе, зачем ты, собственно, здесь находишься.

Так о чём это я?

Ах, да — Шва. Вы понимаете, в этом-то вся и загвоздка: ты не можешь даже толком думать о нём — теряешь нить, мысли перебегают на что-то другое, как будто Шва умудряется становиться невидимым даже у тебя в голове.

Ну вот, я уже сказал, что не помню, когда встретил его в первый раз — этого никто не помнит — зато могу рассказать, как я впервые по-настоящему заметил его. Это случилось в тот день, когда Манни-Дранни спрыгнул с моста в Марин-Парке[4].

Была суббота, и мы с приятелями, как всегда, не знали, куда себя деть. Мои дружки — это Хови Богертон, чья единственная цель в жизни — не иметь никакой цели в жизни, и Айра Гольдфарб, самопровозглашённый гений кинематографа. С помощью видеокамеры, которую бабушка с дедушкой подарили ему в прошлом году к бар-митцве, Айра твёрдо вознамерился уже к моменту перехода в старшую школу стать вторым Стивеном Спилбергом. Что до Манни-Дранни, то мы везде таскали его за собой. А куда деваться — приходилось, потому что он болван. Не в том смысле болван, что Уэнделл Тиггор, которому пришлось сидеть в пятом классе четырнадцать тыщ раз, а самый настоящий болван. Люди более утончённые, чем мы, называют эти штуки манекенами, а те, кто помешался на политкорректности — «лицами искусственной национальности», потому что в наше время никто ничего не называет собственными именами. Но для нас, простых парней из Герритсен-Бич, Бруклин, болван — он болван и есть.

Вы удивляетесь, откуда у него взялось имя? Да всё очень просто.

Однажды папа приходит домой с работы и тащит за собой ЭТО.

— Только посмотрите на этого парня, — хвалится он, держа «парня» за загривок. — Он сделан из гиперсуперсверхпрочного лёгкого пластика. Его невозможно сломать.

Мой старший брат Фрэнк отрывается от тарелки.

— Манни-Дранни, — роняет он — хотя, если по правде, вторая половина болваньего имени в его устах звучит несколько иначе; я здесь поправил немного, на случай если это прочтёт моя мама. Мне вкус мыла не нравится.

Фрэнки это высказывание даром не проходит. Мама, ни секунды не теряя, залепляет ему свою особую, фирменную затрещину: ведёт ладонь снизу справа, потом переворачивает её, словно теннисист, подающий подкрученный мяч, при этом пальцы её задевают темя Фрэнки как раз в том месте, где когда-нибудь появится лысина — наверняка вследствие маминых методов воспитания.

— Вымой рос! — говорит мама. Именно так — «рос», а не «рот». У нас проблемы со звуком «т». И не только у нас — так говорят во всём Бруклине и, кажется, в Квинсе тоже. Я не исключение. Мой учитель по-английскому утверждает, что из моей речи согласные выпадают, как шарики из рук плохого жонглёра; а больше всего его бесит, как я управлясь со снапряжением. Не знаю, что он при этом имеет в виду: то ли напряжение, то ли снаряжение… Интересно, что не так с моим снаряжением?[5] Ну да ладно. Короче, не получается у нас ни звук «т», ни целая куча всяких гласных. А потому наша семья не католики, а «ксолики», а моё имя — Энсни вместо Энтони. Когда я был ещё мелочью пузатой, оно само по себе превратилось в Энси[6] да так и приклеилось. Поначалу я возникал, а потом бросил. Привык.

Ну, так вот. Папа швыряет в меня своим болваном и говорит:

— Держи!

— Да на кой он мне?

— А сам не соображаешь? Мне нужно, чтобы ты его разбил!

— Но ты же сказал — его нельзя разбить!

— Сказал, да. И ты должен провести испытания, capische[7]?

Я широко улыбаюсь, гордый тем, что помогаю папе в его важной исследовательской работе. В кои-то веки кто-то из моих родителей решил, что мне можно доверить ответственное дело.

— А можно я тоже что-нибудь разобью? — спрашивает моя младшая сестрёнка Кристина.

— Можно, — ответчает папа. — Только подожди несколько лет — и начнёшь разбивать сердца направо и налево.

Видно, Кристине это предсказание понравилось — она хватает свой дневник, с которым не расстаётся — так и кажется, что он приклеился к её руке — и строчит в нём.

Вот так и получилось, что мы — Хови, Айра и я — начали мучить несчастного Манни в попытках сломать ему жизнь. Айра был на вершине счастья, ведь он мог заснять весь процесс. Мы оседлали велосипеды и покатили по Флэтбуш-авеню к мосту в Марин-Парке — что оказалось совсем не лёгким делом, поскольку на руле моего велосипеда удобно расположился Манни. Мой братец Фрэнки, только что получивший права, мог бы подбросить нас на своей старой Тойоте, но куда там! Он занят, он страшно занят — тусуется с такими же небожителями, как сам. Но давайте лучше не будем про Фрэнки.

Остановившись на мосту, мы принялись обсуждать детали нашего плана. Манни участия в дискуссии не принимал.

— Спущусь-ка я вниз, на камни, — сказал Айра, — оттуда получатся просто шикарные кадры, когда он будет падать сверху.

— Не, — говорит Хови, — пошли на середину моста — хочу увидеть, как он ударится о воду.

— Если бросить его в воду, — возражаю я, — он уплывёт, только мы его и видели.

Хови пожимает плечами.

— Да ладно, смотри, тут же куча лодок плавает туда-сюда. Может, мы так подгадаем, чтобы Манни упал в какую-нибудь лодку?

— И что? — сказал я. — Он и в этом случае уплывёт. К тому же ещё и лодку можем потопить.