— Хорошо, — рассмеялся Кадудаль, — а Директория?

— Директория не была правительством, — отвечал Бонапарт. — Разве возможна какая-либо власть, опирающаяся на прогнившее основание, как это было во время Директории? Если бы Я не вернулся из Египта, она рухнула бы сама собой. Я лишь подтолкнул ее. Франция больше не желала терпеть ее, и доказательство тому — то, как Франция приветствовала мое возвращение. Что они сделали со страной, которую я оставил в полном блеске? Она превратилась в несчастную страну, со всех сторон ей угрожал враг, с трех сторон подступавший к границам. Когда я уезжал, в стране был мир, когда я вернулся, была война. Я оставил позади победы, а вернулся к поражениям, я оставил миллионы, привезенные из Италии, а нашел нищету и грабительские законы. Что стало со ста тысячами солдат, моими соратниками, вместе с которыми я завоевывал славу и всех знал по именам? Они умерли. Что сделали они с моими генералами, пока я брал Мальту, Александрию, Каир, пока штыками выбивал слово «Франция» на фиванских колоннах и обелисках Карнака, пока у подножия горы Фавор я мстил за поражение последнего Иерусалимского царя[35]? Гумберта отдали ирландцам, Шампьонне в Неаполе арестовали и попытались покрыть позором, Шерер, отступая, уничтожил следы победы, которую я завоевал в Италии. Они позволили англичанам высадиться в Голландии, они убили Рембо в Турине[36], Давида в Алкмаре, Жубера при Нови. А когда я просил подкрепления, чтобы сохранить Египет за нами, боеприпасов, чтобы защищать его, зерна, чтобы засеять его, они слали мне поздравления и объявляли, что Восточная армия заслужила благодарность отечества.

— Они полагали, что все это вы найдете в Сен-Жан-д'Акр, генерал.

— Это мое единственное поражение, Жорж, — сказал Бонапарт, — а если бы я победил, я бы удивил Европу! Если бы я победил! Я скажу вам, что бы я сделал тогда: я нашел бы в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч человек. Я поднял бы и вооружил всю Сирию, возмущенную жестокостью эль-Джаззара, я пошел бы на Дамаск и Алеппо, пополняя армию по дороге всеми недовольными, я бы отменил рабство, безраздельную власть и тиранию пашей, я пришел бы в Константинополь с вооруженными толпами и разрушил бы турецкую империю. Я создал бы на востоке новую великую империю и завоевал бы право на память потомков, я вернулся бы в Париж через Андринополь или Вену, уничтожив австрийскую монархию!

— Это планы Цезаря, начинавшего парфянскую войну, — холодно отвечал Кадудаль.

— Да, я так и знал, — сказал Бонапарт, хмуро улыбаясь, — что мы вспомним Цезаря. Ну что же, вы видите, я соглашаюсь продолжать беседу, куда бы она ни повернула. Представьте, что в двадцать девять лет Цезарь не был бы главным распутником Рима и самым злостным должником среди патрициев. Представьте, что Цезарь был первым гражданином; что его галльская кампания окончена, что египетская завершена, что испанская завершена блестяще, представьте себе, снова повторю я, что ему в это время двадцать девять, а не пятьдесят, ведь фортуна улыбается только молодым, она не любит лысые головы, — так вот, неужели вы думаете, что он не был бы Цезарем и Августом?

— Да, — горячо отвечал Кадудаль, — все так, если бы только его не остановили мечи Брута, Кассия и Каски.

— Вот как, — задумчиво сказал Бонапарт, — значит, мои противники делают ставку на убийство? В таком случае я облегчу им задачу, и вам в первую очередь, так как вы — мой враг. Что вам мешает прямо сейчас ударить меня ножом, если вы придерживаетесь тех же убеждений, что и Брут, ударивший Цезаря? Мы с вами одни, двери закрыты, вы совершенно точно успеете напасть на меня прежде, чем вас схватят.

— Нет, — отвечал Кадудаль, — нет, мы не рассчитываем на убийство, и я думаю, потребуются более серьезные причины, чтобы кто-либо из нас решился стать убийцей. Но такова судьба человека на войне. Однажды утром вы просыпаетесь, а удача покинула вас, вам может оторвать голову ядром, как маршалу Бервику[37], вас может сразить пуля, как Жубера и Дезе. Что тогда станет с Францией? У вас нет детей, а ваши братья…

Бонапарт пристально посмотрел на Кадудаля, который не окончил фразы и пожал плечами. Бонапарт стиснул кулаки. Жорж нашел дыру в доспехах.

— Признаю, — отвечал ему Бонапарт, — с этой точки зрения вы правы. Каждый день я рискую жизнью, каждый день она может быть отнята у меня. Но если вы не верите в Провидение, то я в него верю. Я уверен, ничто не происходит по воле случая. Я верю, что если судьбе было угодно, чтобы 13 августа 1769 года, ровно год спустя после того, как Людовик XV издал указ, присоединявший Корсику к Франции, в Аяччо родился ребенок, который совершит перевороты 13 вандемьера и 18 брюмера, то это значит, что у нее были большие виды на этого ребенка. Этот ребенок — я, и судьба до сих пор хранила меня посреди опасностей. Если у меня есть особое предназначение, я ничего не боюсь, это предназначение служит мне вместо доспехов. Если же нет, если я ошибаюсь и вместо двадцати пяти или тридцати лет, которые нужны мне, чтобы довести начатое до конца, я получу двадцать два удара ножом, как Цезарь; если ядро снесет мою голову, как голову Бервика; если в мою грудь попадет пуля и я погибну, как Жубер и Дезе, — это будет означать, что у судьбы были причины действовать подобным образом и, стало быть, отныне ей самой надлежит заботиться о благополучии Франции. Поверьте, Жорж, судьба никогда не забывает великие народы. Мы говорили только что о Цезаре, вы напомнили мне, как он упал к подножию статуи Помпея, сраженный Брутом, Кассием и Каской. Когда весь Рим шел за траурной колесницей диктатора, когда народ жег дома его убийц, когда Вечный город, содрогавшийся при виде пьяницы Антония или лицемерного Лепида, смотрел по сторонам, не зная, откуда явится добрый гений, который положит конец гражданской войне, — никто тогда и подумать не мог, что это будет ученик Аполлония, племянник Цезаря, юный Октавиан. Кто думал тогда о сыне банкира Веллетри, обсыпанном мукой предков? Кого интересовал этот слабый ребенок, который боялся всего — холода, жары, грома? Кто мог угадать в нем будущего властелина мира, когда он явился, хромой, бледный, прищурившись, словно ночная птица на свету, чтобы произвести смотр войскам Цезаря? Никто, даже проницательный Цицерон. Ornandum et tollendum, сказал он[38]. И что же, ребенок, которого следовало приветствовать при первой встрече и уничтожить при первой возможности, обвел вокруг пальца всех седобородых старцев Сената и царствовал в Риме, не желавшем правителя и погубившем Цезаря, почти столь же долго, как и Людовик XVI во Франции. Жорж, Жорж, не боритесь с судьбой, которая создала меня, ибо судьба раздавит вас.

— Пусть будет так! — ответил Жорж, поклонившись. — По крайней мере, я буду раздавлен, не отступив от веры моих предков, и, может быть, Господь простит мне мои заблуждения, ошибки, совершенные ревностным христианином и набожным чадом.

Бонапарт положил руку на плечо молодого вождя шуанов.

— Хорошо, — сказал он ему, — но, по крайней мере, сохраняйте нейтралитет. Не вмешивайтесь в ход событий, пусть троны колеблются, короны падают. Как правило, представление оплачивают зрители, но вам заплачу я, чтобы вы смотрели на меня.

— И сколько же вы дадите мне за это, гражданин первый консул? — поинтересовался Кадудаль.

— Сто тысяч франков, сударь, — отвечал Бонапарт.

— Если вы предлагаете сто тысяч в год простому командиру партизан, сколько же вы предложили принцу, за которого он сражался?

— Ничего, сударь, — свысока ответил Бонапарт. — Вам я плачу за храбрость, а не за принципы, которыми вы руководствуетесь. Я хочу доказать вам, что для меня, который сам себя сделал, существуют только те люди, которые сами чего-то добились. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас.

— А если я откажусь? — спросил Жорж.