Схватка была ожесточенной, неслыханной: ежеминутно гибли противники — баварцы, австрийцы, французы, гусары, шеволежеры, кирасиры; они наносили друг другу удары в темноте, почти наугад; в течение часа темнота все больше сгущалась, освещаемая искрами от сабель и кирас.

Затем вдруг вся эта волна, похожая на озеро, прорвавшее плотину, потекла в сторону Регенсбурга.

Последний оплот был разрушен, последнее сопротивление сломлено. Обращенные в бегство австрийские кирасиры были обречены на гибель, так как латы на них закрывали только грудь, словно этим людям никогда не приходилось поворачиваться к врагу спиной. Две тысячи кирасиров, раненные в спину, как бы пронзенные кинжалами, усеяли дорогу своими трупами.

Наполеон отдал приказ остановить битву: была опасность встретиться со второй армией эрцгерцога, свежей и организованной, а это означало риск потерпеть поражение.

Если эрцгерцог удержится перед Регенсбургом, то на следующий день будет начато пятое сражение; если он форсирует Дунай, то его будут преследовать.

Настало время расположиться биваком, так как солдаты умирали от усталости: те, кто прибыл из Ландсхута, шли с рассвета до полудня и сражались с полудня до восьми часов вечера.

Три дивизии Массена подошли в три часа после полудня и тоже нуждались в отдыхе.

День был тяжелым — победа досталась дорогой ценой!

Мы потеряли две тысячи пятьсот человек. Австрийцы потеряли шесть тысяч убитыми или ранеными, три тысячи пленными и лишились двадцати пяти — тридцати пушек.

Даву заслужил титул князя Экмюльского, а Наполеон — право поспать несколько часов.

Впрочем, по всей вероятности, эрцгерцог Карл не рискнет развязать битву на следующий день: он попытается вновь форсировать Дунай.

Действительно, как и предвидел Наполеон, эрцгерцог ночью принял свои решения.

Захваченный врасплох в своем движении на Пейзинг, он прибыл вовремя, чтобы увидеть, как взяли с боем деревню Экмюль, но недостаточно рано, чтобы остановить отступление своего войска. Его армия была слишком деморализована, чтобы в это время начать сражение, тем более что за спиной у него был Дунай; наконец, у него было слишком мало кавалерии, чтобы попытаться защитить долину, простирающуюся от Эглофсгейма до Регенсбурга.

Итак, эрцгерцог перейдет Дунай наполовину по каменному мосту Регенсбурга, наполовину по понтонному мосту, который привезла богемская армия. Корпус генерала Коловрата, не очень утомленный переходом в Абах и обратно, будет прикрывать отход.

С трех часов утра армия эрцгерцога начала проходить колоннами по двум мостам, оставляя весь корпус Коловрата перед городом, чтобы замаскировать и прикрыть перемещение войск; впереди корпуса Коловрата поместили всю кавалерию.

Австрийцы ждали атаки на рассвете, и они не ошиблись: в четыре часа Наполеон был уже на лошади.

Как только стало возможно различать предметы, наша легкая кавалерия выступила; ее целью было разведать предстоящую задачу: начинать ли сражение или преследовать отступающего противника?

Австрийская кавалерия не дала ей времени на наблюдения: она набросилась на французскую конницу с яростью храбрецов, намеренных отомстить за свое поражение накануне.

И началась схватка, подобная той, которую прервала только ночь. Ведя бой, австрийские кавалеристы отходили к городу, отвлекая внимание французов, чтобы гренадеры и остатки пехоты могли достигнуть другого берега по понтонному мосту.

Наконец несколько гусаров заметили все происходящее и тут же показали маршалу Ланну на главные силы армии австрийцев, форсирующие реку выше Регенсбурга.

Ланн вызвал всю имеющуюся у него артиллерию и обрушил град ядер и гранат на понтонный мост.

Через час мост был разрушен, около тысячи человек были убиты или утонули, а понтоны, разъединенные и охваченные пламенем, плыли по Дунаю, неся в Вену весть о поражении эрцгерцога.

Коловрат же, чтобы дать время армии эрцгерцога Карла уйти, окопался в городе, закрыв ворота перед штыками наших стрелков.

В городе имелась только одна крепостная стена, кое-где с башнями и большим рвом.

Наполеон приказал взять эту стену штурмом: он хотел помешать эрцгерцогу взорвать каменный мост, который был ему нужен для преследования противника.

Сорок артиллерийских орудий были выдвинуты на боевую позицию менее чем за четверть часа и начали бить в стену ядрами и поджигать город снарядами.

Наполеон подошел на расстояние половины ружейного выстрела к стене, усеянной сверху австрийскими стрелками.

Напрасно самые преданные ему люди умоляли его отойти — он отказывался сделать хотя бы один шаг назад.

Вдруг, с таким же хладнокровием, с каким учитель фехтования при состязании подтверждает попадание ударом рапиры, он сказал:

— Задет!

Бертье, не отходивший от императора ни на шаг и пытавшийся, насколько это было возможно, обезопасить его, бросился к нему, бледнея.

— Я же вам говорил, сир! — вскричал он. — Это дополнение к Абенсбергу.

— Да, — сказал Наполеон, — только в Абенсберге он прицелился слишком высоко, а в Регенсбурге — слишком низко!

Тринадцатого мая Наполеон вступил в Вену, и тамбурмажор 1-го гвардейского полка, крутя ус и глядя на дворец императора Франца, сказал: «Так вот какой этот старинный австрийский дом, о котором император нам столько рассказывал».

Во вторник, 11 октября 1809 года, то есть пять месяцев спустя, день в день, после второго взятия Вены французской армией, офицер лет сорока в форме австрийского генерала, в сопровождении двух адъютантов и слуги с запасной лошадью в поводу, следовал по дороге из Альтенбурга в Вену.

Его открытое лицо, ясный взгляд свидетельствовали, согласно френологической теории Галля, о том, что среди достоинств его характера (или изъянов, смотря по тому, какой точки зрения придерживаться — дипломатической или моральной) хитрость занимала лишь незначительное место; но вместе с тем на лице его лежала тень какой-то угрюмости, что, по-видимому, была отражением его мыслей.

Поэтому, не желая тревожить раздумье генерала, оба адъютанта, обменявшись взглядами, немного отстали. Теперь, вместо того чтобы сопровождать его слева и справа, они следовали за главной фигурой этой маленькой кавалькады, беззаботно беседуя. Сзади почти на таком же расстоянии ехал слуга, держа в поводу запасную лошадь.

Было примерно четыре часа вечера, и скоро должно было стемнеть.

Заметив издали приближающихся всадников, какой-то молодой человек, вероятно отдыхавший на обочине дороги, поднялся, пересек ров и подошел к тому месту, где должен был проехать генерал и его свита.

Он был среднего роста; светлые волосы падали ему на плечи; его прекрасные голубые глаза выглядели печально из-за постоянно нахмуренных бровей, а едва пробивающиеся светлые усы были девственно-мягкими, как первый пушок.

На нем была фуражка с тремя дубовыми листьями, короткий сюртук, серые, плотно облегающие панталоны, мягкие до колен сапоги — все это составляло если не форму, то, по крайней мере, обычный костюм немецкого студента.

Движение, которое он только что сделал при виде кавалькады, казалось, говорило о том, что он хотел попросить у того, кто показался ему начальником, о какой-то милости или хотя бы о чем-то узнать у него.

И в самом деле, бросив быстрый взгляд на генерала, ехавшего во главе кавалькады, он сказал:

— Господин граф, не будет ли его превосходительство так добры сказать мне, далеко ли еще до Вены?

Генерал был так погружен в свои мысли, что, даже услышав голос, не сразу понял смысла слов.

Он доброжелательно поглядел на молодого человека, повторившего свой вопрос.

— Три льё, мой молодой друг, — ответил генерал.

— Господин граф, — продолжал молодой человек твердым голосом, как будто он просил о чем-то незначительном и даже не допускал и мысли об отказе, — я проделал очень длинный путь, очень устал и должен быть в Вене сегодня вечером, не разрешите ли вы мне сесть на лошадь, которую ваш слуга ведет в поводу?