Газель же осталась на дне корзины, поскольку не сумела вскарабкаться по ее стенкам. Однако наличие нескольких пустых раковин доказало мне, что бегство израильтян было недостаточно поспешным и некоторые из них попали ей на зубок, не успев пересечь Чермное море.

Я тотчас же произвел смотр войскам, передвигавшимся по моей спальне, совершенно не желая ночью подвергнуться нападению. Затем, осторожно собрав гуляющих правой рукой, я одного за другим вернул их в караульное помещение, которое держал в левой, и закрыл за ними крышку.

Через пять минут я понял, что, оставив в своей спальне весь этот зверинец, всю ночь не сомкну глаз: такой шум могла бы производить в мешке с орехами дюжина мышей; я решил отнести корзину в кухню.

Но по дороге я подумал, что, судя по тому, как взялась за дело Газель, к утру она умрет от несварения, если оставить ее среди такого изобилия пищи; в ту же минуту, словно по вдохновению, мне вспомнился стоявший во дворе чан, в котором владелец ресторана с нижнего этажа промывает рыбу: этот чан показался мне такой подходящей гостиницей для testudo aquarum dulcium, что я не видел необходимости ломать голову в поисках другой и, вытащив черепаху из ее столовой, препроводил к месту назначения.

Быстро поднявшись к себе, я уснул, уверенный в том, что я самый находчивый человек во всей Франции.

На следующее утро Жозеф, подойдя к моей кровати, разбудил меня словами:

— О сударь, вот это шутка!

— Какая шутка?

— То, что проделала ваша черепаха.

— А что?

— Ну вот, поверите ли, она вышла из вашей квартиры, уж не знаю, каким образом… спустилась с четвертого этажа и отправилась прохлаждаться в садок для рыбы.

— Дурак! Ты не догадался, что это я ее туда отнес?

— Ах, так!.. Тогда вы здорово промахнулись!

— Но почему?

— Почему? Потому что она слопала линя, роскошного линя весом в три фунта.

— Сходите за весами и принесите сюда Газель.

Жозеф отправился исполнять поручение, а я тем временем подошел к книжному шкафу, открыл Бюффона на статье о черепахах, желая проверить, относятся ли они к рыбоядным, и прочел следующие строки:

— Вот черт! — произнес я. — Господин Бюффон на стороне владельца ресторана: его слова могут оказаться правдой.

Я размышлял над возможностью этого несчастья, когда вернулся Жозеф, держа в одной руке обвиняемую, в другой — весы.

— Видите ли, — сказал он мне, — эти животные едят много, чтобы поддерживать силы, и в особенности рыбу, потому что она очень питательна; вы думаете, без этого могли бы они выдержать вес кареты?.. Посмотрите, какие крепкие матросы в морских портах: это оттого, что они едят только рыбу.

Я прервал Жозефа:

— Сколько весил линь?

— Три фунта, и слуга требует за него девять франков.

— И Газель съела его целиком?

— О, она оставила от него только хребет, голову и плавательный пузырь.

— Верно! Господин Бюффон — величайший естествоиспытатель[5]. И все же, — продолжал я вполголоса, — три фунта… по-моему, это уж слишком!

Я положил Газель на весы: вместе со своим панцирем она потянула всего на два с половиной фунта.

Из этого опыта не следовало, что Газель вовсе не виновна в преступлении, в котором ее подозревали, но, должно быть, ее злодеяние совершилось над китообразным меньшего размера.

Похоже, слуга из ресторана разделял это мнение, поскольку был весьма доволен пятью франками, полученными от меня в качестве возмещения убытков.

Приключение с улитками и несчастный случай с линем несколько охладили мой восторг по случаю нового приобретения; в тот же день, случайно встретив одного из моих друзей, чудака и гениального художника, в то время превращавшего свою мастерскую в зверинец, я предупредил его, что на следующий день собираюсь пополнить его коллекцию существом, принадлежащим к почтенному классу черепах; казалось, это весьма его обрадовало.

Газель провела эту ночь в моей спальне, и ночь прошла вполне спокойно из-за отсутствия улиток.

На следующее утро Жозеф вошел ко мне как обычно, скатал лежавший у моей кровати коврик, открыл окно и принялся трясти его, чтобы очистить от пыли; но внезапно он громко вскрикнул и высунулся в окно, словно хотел броситься вниз.

— Что такое, Жозеф? — наполовину проснувшись, спросил я.

— Ах, сударь! Дело в том, что ваша черепаха лежала на ковре, а я ее не заметил…

— И…

— И, право же, я сделал это нечаянно — стряхнул ее за окно.

— Болван!..

Я соскочил с постели.

— Надо же! — произнес Жозеф, чье лицо и голос вновь приняли успокаивающее выражение безмятежности. — Надо же! Она ест капусту!

В самом деле, животное, инстинктивно убрав все части тела в панцирь, случайно упало на рыхлую груду устричных створок, и это смягчило удар; найдя поблизости овощ по вкусу, черепаха тихонько высунула голову из-под щита и принялась завтракать так спокойно, будто и не падала с четвертого этажа.

— Я говорил вам, сударь, — повторял охваченный радостью Жозеф, — я же говорил вам, что этим животным ничего не делается! Так вот, видите ли, пока она ест, по ней карета проедет…

— Неважно, быстро спуститесь и принесите ее мне.

Жозеф повиновался. Тем временем я оделся, покончив с этим занятием до его возвращения, спустился к нему и застал его разглагольствующим посреди кружка любопытных, которым он объяснял, что же произошло.

Отняв у него Газель, я вскочил в кабриолет, который доставил меня к дому № 109 по улице Предместья Сен-Дени; там я поднялся на шестой этаж и вошел в мастерскую своего друга, в ту минуту занятого живописью.

Его окружали: медведь, игравший с поленом лежа на спине; обезьяна, сидевшая на стуле и по волоску ощипывавшая кисточку, и лягушка в банке с лесенкой, присевшая на третьей перекладине, — по этой лесенке можно было подниматься на поверхность воды.

Моего друга звали Декан, медведя — Том, обезьяну — Жак I[6], лягушку — мадемуазель Камарго.

С моим появлением все изменилось.

Декан поднял взгляд от чудесной маленькой картины «Ученые собачки», хорошо вам всем известной (в то время он заканчивал ее).

Том уронил себе на нос полено, которым он играл, и, ворча, ушел в свою конуру, выстроенную между двумя окнами.

Жак I проворно бросил кисточку себе за спину и, подняв соломинку, невинно потащил ее в рот правой рукой, одновременно почесывая ляжку левой, и с блаженным видом закатил глаза.

Наконец, мадемуазель Камарго томно поднялась на следующую ступеньку своей лесенки, что в любых других обстоятельствах можно было бы рассматривать как предсказание дождя.

А я, остановившись на пороге комнаты, положил Газель у двери со словами:

— Дорогой друг, я принес это животное. Как видите, я держу слово.

Газель была не в лучшем виде: движение кабриолета сбило ее с толку, и она, вероятно желая собраться с мыслями и за время пути обдумать свое положение, целиком спряталась под щит; таким образом, то, что я положил на пол, выглядело просто-напросто пустым панцирем.

Однако Газель, обретя равновесие и ощутив, что под ней твердая почва, решилась высунуть нос в верхнее отверстие своего щита; безопасности ради эту часть ее особы благоразумно сопровождали передние лапки; в то же время, словно все члены черепахи дружно повиновались некоей упругой внутренней пружине, из нижнего отверстия панциря показались задние лапки и хвост. Через пять минут Газель подняла все паруса.