Вернувшись в мастерскую, еще не остывшую от дневной топки, Тони с удовлетворением увидел, что в его отсутствие ничего не произошло и Жак спит на своей подушке; тогда он тоже безмятежно улегся спать и вскоре уснул сном праведника.

Около полуночи его разбудило громыханье железа: можно было подумать, что все привидения Анны Радклиф бродят по мастерской, влача за собой цепи; Тони не верил в привидения и, решив, что кто-то пришел украсть у него остаток дров, потянулся к старой украшенной насечкой и кистью алебарде, висевшей на стене среди прочих трофеев.

Его заблуждение было недолгим.

Через минуту он понял причину шума и приказал Жаку лечь. Тот повиновался, и Тони с усердием человека, хорошо работавшего целый день, возобновил временно прерванный сон. Получасом позже его разбудили приглушенные стоны.

Тони, живший на одной из отдаленных улиц, подумал, что кого-то убивают под его окнами, соскочил с постели, схватил пару пистолетов и поспешно распахнул раму. Ночь была тихой, улица — спокойной; ни один звук не нарушал безмолвия квартала, если не считать непрерывного глухого шума, витающего над Парижем и напоминающего дыхание спящего исполина. Тогда он закрыл окно и обнаружил, что стоны раздаются в самой комнате.

Поскольку в спальне не было никого, кроме него и обезьяны, и ему не на что было жаловаться, разве только на то, что его разбудили, он направился к Жаку: тот, томясь от безделия, бегал вокруг ножки стола, под которым лег спать, и, когда через пять или шесть кругов его цепь укоротилась, не обратил на это внимания и продолжал свой бег по кругу, так что в конце концов его как будто схватили за горло; поскольку он продолжал рваться вперед, не догадываясь вернуться назад, то при каждом усилии, какое предпринималось им, чтобы освободиться, все больше себя душил, чем и были вызваны услышанные Тони жалобы.

Тони охотно наказал бы Жака за глупость, оставив его в том положении, в какое тот сам себя поставил; но, приговорив его к удушению, Тони обрек бы себя на бессонную ночь, поэтому он раскрутил цепь в обратном направлении, и Жак, довольный тем, что его дыхательные пути освободились, смиренно и бесшумно улегся в постель. Тони последовал его примеру, надеясь, что его сон не будет потревожен до следующего утра, но он ошибался: привычки Жака были нарушены, день и ночь для него смешались, он выспался днем и теперь, отдохнув свои положенные восемь часов, больше не мог сомкнуть глаз. Вследствие этого через двадцать минут Тони в третий раз вылез из постели, но теперь уже он схватил не алебарду и не пистолет, а плетку.

Жак, увидев приближение хозяина, понял его намерения и спрятался под свою подушку, но было слишком поздно. Тони был беспощаден, и Жак понес наказание, добросовестно соразмеренное с его преступлением. Это заставило его притихнуть на весь остаток ночи, но теперь Тони сам не мог заснуть; обнаружив это, он мужественно встал, зажег лампу и, поскольку писать красками при ее свете было невозможно, начал одну из тех восхитительных гравюр на дереве, какие сделали его королем иллюстрации.

Легко понять, что, несмотря на денежную прибыль, которую Тони извлекал из своей бессонницы, он не мог продолжать работать в таких условиях и наутро стал серьезно обдумывать способ примирить требования своего сна и интересы своего кошелька; он был погружен в самые отвлеченные размышления, когда в его мастерскую вошла хорошенькая домашняя кошечка по имени Мишетт, которую Жак любил за то, что она исполняла все его желания, а она любила Жака за то, что он искал у нее блох.

Едва Тони вспомнил об этой нежной дружбе, как тотчас же решил извлечь из нее выгоду. Кошка с ее зимним мехом вполне могла заменить печку. Подумав об этом, он схватил кошку, и та, не догадываясь, как ею собираются распорядиться, не сделала ни малейшей попытки к бегству; затем он сунул ее в зарешеченную конуру Жака, втолкнул Жака следом и, вернувшись в мастерскую, стал через замочную скважину подглядывать за ходом дальнейших событий.

Вначале оба узника перепробовали все способы покинуть свою тюрьму, используя те из них, какие были подсказаны различающимися между собой характерами: Жак поочередно подскакивал к каждой из трех стен конуры, затем принялся трясти прутья решетки, и раз двадцать повторил те же приемы, не замечая, что они совершенно бесполезны; что касается Мишетт, то она, не трогаясь с того места, где ее оставили, огляделась, поворачивая только голову, затем подошла к решетке и, выгибая спину и подняв хвост дугой, мягко потерлась о нее сначала одним боком, потом другим; на третий раз она, не переставая мурлыкать, попыталась просунуть голову в каждый промежуток решетки; наконец, убедившись, что это невозможно, она два или три раза жалобно мяукнула и, поскольку ответа не последовало, отправилась устраиваться в уголке, свернулась в сене и вскоре казалась горностаевой муфтой, если смотреть на нее со стороны одного из концов.

Ну а Жак примерно в течение четверти часа не переставал прыгать, скакать и ворчать; затем, увидев, что все это тщетно, зарылся в сено в углу, противоположном тому, где устроилась кошка; разгоряченный своими упражнениями, он некоторое время посидел на корточках, еще не вполне успокоившись; вскоре холод пробрал его и он стал дрожать всем телом.

Именно тогда он заметил свою подругу, уютно зарывшуюся в тепло собственного меха, и эгоистический инстинкт открыл ему, какую пользу он может извлечь из вынужденного сожительства с новой соседкой; он потихоньку приблизился к Мишетт, улегся рядом с ней, просунул одну руку под нее, другой залез в верхнее отверстие природной муфты, которая образовалась из кошки, обвил свой хвост в виде спирали вокруг ее хвоста, она любезно спрятала все вместе между своими лапами, и Жак тотчас же, казалось, перестал беспокоиться о будущем.

Его уверенность передалась Тони, и тот, довольный тем, что увидел, отнял глаз от замочной скважины, позвал экономку и приказал ей, помимо морковок, орехов и картофеля для Жака, готовить каждый день густую похлебку для Мишетт.

Экономка точно исполнила предписание, и повседневный стол Мишетт и Жака был бы устроен как нельзя лучше, если бы последний сам все не испортил своим чревоугодием. В первый же день он заметил, что во время завтрака и обеда, которые подавались ему аккуратно в девять часов утра и в пять часов вечера и которые услужливость его пищеварительного тракта позволяла растянуть на целый день, приносят новое блюдо. Что касается Мишетт, то она прекрасно узнала утром свою молочную кашку, а вечером — свою мясную похлебку, и принялась есть то и другое, хотя была вполне довольна обслуживанием, с тем изысканным пренебрежением, какое всякий наблюдатель отмечает у любой кошки из хорошего дома.

Вначале, заинтересовавшись внешним видом пищи, Жак смотрел, как она ест; затем, поскольку Мишетт, как и положено хорошо воспитанной кошке, оставила часть еды на тарелке, Жак приблизился к ней после своей подруги, попробовал молочную кашку, нашел ее превосходной и доел. Во время обеда он снова проделал тот же опыт и, обнаружив, что мясная похлебка также пришлась ему по вкусу, всю ночь, продолжая горячо обнимать Мишетт, не переставал задаваться вопросом, почему же ему, постоянному сотрапезнику, дают в этом доме орехи, морковку, картофель и другие сырые овощи, набивающие оскомину, в то время как эту постороннюю угощают самой вкусной и нежной кашкой.

Результатом этого бдения явилось то, что Жак нашел поведение Тони в высшей степени несправедливым и решил восстановить естественный порядок вещей, съедая кашку и оставляя Мишетт орехи, морковь и картофель.

Поэтому на следующее утро, когда экономка подала завтрак Жаку и Мишетт, а Мишетт, мурлыча, приблизилась к своему блюдцу, Жак взял ее под мышку, головой в сторону, противоположную этому блюдцу, и держал ее в таком положении до тех пор, пока оставалась еда; доев кашку, Жак, довольный своим завтраком, отпустил Мишетт, предоставив ей в свою очередь позавтракать овощами. Мишетт обнюхала поочередно орехи, морковки и картофелины, затем, недовольная результатами исследования, уныло мяукая, подошла к Жаку и улеглась рядом с ним. Жак, наполнив желудок, немедленно позаботился о том, чтобы распространить приятное тепло, ощущаемое им в брюшной области, на лапы и хвост: его конечности были гораздо более чувствительны к холоду, чем прочие части тела.