Дело в том, что Тьюлер почти все время прислушивался к бельгийцам, стараясь уловить что-нибудь из начального курса французского языка, в отчаянной надежде тоже вступить в разговор. Но слышалось одно только бесконечное бормотание, так что иногда его даже брало сомнение, французский ли это язык.

Ни разу в беседе не упоминались ни «ля мэр» и «ле пэр», ни неизменная «тант», ни садовник, ни книги моего дяди, ни дом, который принадлежит нам, ни собака, ни кошка, ни прочие удивительные существа, вылезающие на сцену, как только английский школьник принимается за изучение французского языка.

Да на хорошем ли французском языке говорят эти бельгийцы? В пансионе шли разговоры о том, что надо воспользоваться случаем и брать уроки французского. М-сс Дубер всячески поддерживала эту идею. Но необходима осторожность. Эдвард-Альберт, внимательно слушая, заметил, что мсье Аркур, всякий раз, как его перебивали, говорил: «Comment?» Очевидно, он хотел сказать «что?», но ведь это совсем не то слово! «Что» по-французски будет «quoi». А «comment» значит «как». По крайней мере так было сказано в словаре, приложенном к французскому учебнику. И во всяком случае, он не намерен учиться французскому иначе, как по-английски, а Аркуры не знают по-английски. Значит, и говорить не о чем.

Так получилось, что Эдвард-Альберт примкнул к подавляющему числу человечества, которое, пройдя соответствующие курсы, сдав экзамены, обзаведясь всякими свидетельствами и т. п., не в состоянии произнести, понять или хотя бы прочесть две фразы по-французски. Когда в конце концов будет написана история духовного развития человечества (если только это когда-нибудь осуществится, поскольку будущие судьбы цивилизации все еще очень неясны), там между прочим будет отмечено, что в течение столетий во всем мире биллионы людей (употребляя слово «биллионы» не в американском, а в английском значении) «учились французскому языку, но так и не выучились». Поистине неисчислимы знания, которыми человечество стремилось овладеть, но так и не овладело! Побои, оставление без обеда, окрики и брань, принудительное соревнование, бутафорские экзамены, присуждение дутых степеней, мантии, шапочки, отличия — целый парад учености. А результат?

Человечество еще плохо отдает себе отчет в том, чем оно обязано своим учителям. Но начинает подозревать.

В тусклом и быстро окостеневшем уме Эдварда-Альберта по временам брезжила мысль, что ведь иные каким-то таинственным путем сумели «одолеть» французский. Тут не одно только очковтирательство.

Он стал внимательно следить за мисс Пулэй. Может быть, она только делает вид, что понимает, а потом сама все придумывает? Нет, она как будто понимала на самом деле и повторяла то, что поняла.

Впрочем, рассуждал Эдвард-Альберт, он и не собирается разговаривать по-французски. Так чего же беспокоиться? Если ему и нужен французский, то для того, чтобы сдать экзамен, и только. Но все же…

Представления Эдварда-Альберта об окружающем были довольно смутны по вине укоренившейся в нем привычки оставлять без внимания то, что не относилось непосредственно к нему, — и этому еще способствовала тайна, которая окутывала дневное времяпрепровождение большинства жильцов м-сс Дубер. Эдварду-Альберту и в голову не приходило, что м-р Харольд Тэмп жил почти целиком на заработок жены. Версия о какой-то сложной литературной работе, которой она будто бы занималась, служила ширмой для ее истинной деятельности, протекавшей в одной дурно проветриваемой швейной мастерской на Шефтсбери-авеню, которой она довольно сурово, но успешно управляла. Харольд Тэмп в хорошую погоду сидел в каком-нибудь парке, а в холод или дождь укрывался под гостеприимным кровом Сельфриджа на Оксфорд-стрит или созерцал человеческий поток на одном из вокзалов в расчете на случайный разговор, из которого воспоследует предложение дать несколько уроков дикции или выступить в концерте. А в период финансового процветания он подавался в сторону Ипподрома и там, угощая и угощаясь, обменивался воспоминаниями о прежних успехах с разными родственными душами, бойцами старой гвардии, стреляными воробьями. Тут ему иной раз случалось услышать о представляющихся возможностях, однако по большей части эти возможности исчезали прежде, чем он успевал ими воспользоваться. Но Эдвард-Альберт рисовал себе его времяпрепровождение за стенами пансиона совершенно иначе. Ему представлялась большая классная комната и посреди нее — Харольд, управляющий большим мощным хором.

Харольд: Ве-е-есь м-иррр те-а-трр.

Хор (громоподобно, в унисон): Ве-е-есь миррр те-а-а-трр.

Эдвард Тьюлер не подозревал, что молодая особа, фамилия которой была мисс Пулэй, а имя составляли одну из ее личных тайн, вовсе не врач с обширной практикой, а регистраторша у одного окулиста, где она ведет запись больных и помогает во время приема, направляя; свет и подавая разные зеркала и стекла. А старый мистер Блэйк, относившийся с такой острой ненавистью к презрением ко всем известным ученым на том основании, что они будто бы присваивают себе труд других, гораздо более талантливых работников, — всего лишь отставной лаборант Университетского колледжа.

Не догадывался наш герой и о том, что скромная изящная вдова, постоянно ссылавшаяся на «своего друга леди Твидмэн» — ту самую леди Твидмэн, которая всегда высказывает такие авторитетные и здравые суждения по поводу порчи нравов, — внезапно исчезла из пансиона оттого, что после многочисленных предупреждений попалась с поличным при совершении кражи в магазине. Мировой судья решил примерно наказать ее в назидание другим. Леди Твидмэн на него не подействовала.

— Если эта леди Твидлум… Ах, Твидмэн? Ну, Твидмэн… если она может поручиться за вашу честность, почему она не явилась и не сделала этого?

Эдвард-Альберт слышал, как м-сс Дубер в разговоре с мисс Пулэй употребила слово «клептомания», но это ничего ему не объяснило. Вдова внезапно исчезла, и имя дорогой леди Твидмэн больше не упоминалось. А он продолжал свое существование с тем же безразличием к окружающему, и ее отсутствие ничего для него не изменило. Просто еще одним, кого можно не слушать, стало меньше.

Ему понадобилось много времени даже на то, чтобы разобраться в персонале пансиона м-сс Дубер. Помощницей у нее была племянница м-ра Дубера. Сам м-р Дубер «занимал положение» в Сити, связанное с необходимостью каждое утро уходить в определенный час. Собственно говоря, он не был ни директором компании, ни биржевым маклером. Он был просто-напросто уборщиком и швейцаром и на работе носил зеленый суконный фартук. Но как только он снимал его и пускался в обратный путь, к нему тотчас же возвращалась солидность человека с положением, и Эдвард-Альберт так никогда и не проник в его тайну. Говорил он мало и все больше об акциях и фондах. Его советы по части выгодных спекуляций и надежного помещения капитала были всегда очень дельны. Старый м-р Блэйк потихоньку да полегоньку, в ожидании какой-нибудь крупной удачи, всецело доверялся его руководству.

Затем шла Гоупи. Гоупи была родственница, которая ссудила м-сс Дубер свои сбережения, получив право на одну половинную долю в предприятии, но так как м-сс Дубер не имела возможности вернуть ей долг, а ей некуда было деваться, она осталась в качестве домашнего фактотума и крепко держалась за место при собственных деньжатах, пока они еще не растаяли. Для Эдварда-Альберта и остальных обитателей пансиона она была просто Гоупи, нечто само собой разумеющееся, вроде молочницы или атмосферного давления. Ее принимали как должное. Трудно было представить себе жизнь без нее. Попроси ее о чем угодно, и она всегда — в большей или меньшей степени — исполнит просьбу.

Строптивые и ненадежные служанки то и дело менялись.

Одна из них, проходя мимо Эдварда-Альберта по лестнице, весело заговорила с ним в таких непристойных и бесстыдных выражениях, что он ушам своим не поверил. Потом она ухмыльнулась ему через плечо и дополнила свои слова еще более циничным жестом.