Это были внешние средства защиты все более укоренявшегося в нем невежества. Он инстинктивно ненавидел всякую новую мысль, особенно такую, которая ставила его в тупик или брала под сомнение то, что им было принято на веру. Но прежде он этих идей пугался, а теперь стал их презирать, как нечто бессильное. Во всем этом он вел себя как настоящий англичанин. Торжества по случаю перемирия наполнили душу Homo Тьюлера Англикануса огромным чувством успокоения. Мандарины, руководившие в странах победоносных союзников делом народного просвещения, укрылись еще на четверть столетия за китайской стеной самодовольства, и стремительно растущая современная наука, не имея чувства юмора, роптала в тщетном негодовании. Мы только что видели, что из этого получилось. С этими новыми идеями и явлениями необходима осторожность. Лучше быть от них подальше. Как начнешь в них разбираться, непременно запутаешься, попадешь в ловушку — и пропал. Надо прятать их от своего сознания и свое сознание от них. Строго держаться простого здравого смысла. Завтрашний день всегда будет более или менее похож на сегодняшний. По крайней мере до сих пор всегда был более или менее похож. Правда, в последнее время бывали толчки…

Надо стараться не замечать толчков.

«Не ищи беды — сама найдет».

Так обстановка в пансионе м-сс Дубер беспрестанно менялась, оставаясь все время прежней, а для нашего Эдварда-Альберта между тем забрезжило пасмурное утро возмужалости. Пансион м-сс Дубер был для него центром мира — до тех пор, пока непредвиденные обстоятельства не вырвали его оттуда. Но за его стенами мимо Эдварда-Альберта плыл иной человеческий поток, искушая нашего героя и нарушая устойчивость его взглядов на жизнь. В «Норс-Лондон Лизхолдс» в его отделе работали одни мужчины, и в обращении с сослуживцами он держался позы человека, стоящего «несколько выше», скорее снизошедшего до работы по найму, чем вынужденного к ней обстоятельствами. Он видел, что одет лучше, чем они. Он старался облечь вопрос о своем местожительстве некоторой тайной. У него было больше денег на расходы. Сослуживцы в большинстве своем жили в семье и отдавали деньги домой. Но если его высокомерие и задевало их, они скрывали свою досаду, а ему было приятней ходить с ними вместе завтракать в ресторан, чем сидеть одному. И они там встречались с «девушками».

Девушки были еще более дешевым человеческим товаром, чем конторские служащие; они трудились в другом отделе, возясь с конвертами и всякого рода корреспонденцией. За завтраком они очень весело проводили время с молодыми людьми. Каждая имела определенную цель — «завести хорошего кавалера», и у юношей это желание находило естественный отклик. Возникала взаимная тяга, которая при тогдашней пониженной оплате женского труда выливалась в форму совместного посещения кафе, кино или даже мюзик-холла, причем юноша платил за девушку. Только к концу первой мировой войны для молодых женщин начало обозначаться что-то вроде экономического равенства. Так что девушкам из «Норс-Лондон Лизхолдс» некоторая надменность манер Эдварда-Альберта не только не казалась обидной, но даже нравилась, а он довольно охотно отвечал на их заигрывания. Эти отношения были легче, проще и не такие длительные, как в пансионе Дубер. Он узнал о существовании «флирта» — этой взаимной игры двух самолюбий.

Для всей этой молодежи брак был чем-то далеким и невероятным, так что здесь «ухаживали» и выражали всякие любовные чувства с полной гарантией их неосуществимости. Это была игра в самоутверждение, далекая от всякой мысли об Этом — мысли, тревожившей его сны и тайные помыслы.

У него было несколько эфемерных романов — с Эффи, с Лаурой, с Молли Браун, единственной, которую он знал по фамилии, и еще с несколькими, чьи имена ускользнули у него из памяти. Отношения с Молли Браун приобрели даже некоторые черты реальности. В один солнечный воскресный день он повез ее в Рикмэнсуорс, погулять за городом. Они пили пиво и ели ветчину в какой-то гостинице. Потом пошли в лесок и сели в тени больших папоротников. Смотрели друг на друга с безотчетным желанием.

— Покурим, — предложила она.

— А если кто увидит? — возразил он.

— Никто не увидит.

И они закурили и продолжали смотреть друг на друга.

— Ну вот, — сказала она, кончив курить.

Они услыхали хихиканье и легкий визг в соседних кустах.

— Он ее щекочет, — сказала она.

Эдвард-Альберт не предпринимал никаких шагов.

Она лениво вытянулась на земле и посмотрела на него.

— Поцелуй меня, Тэдди.

И поцеловала его! Поцелуй был приятный.

— Нравится?

Они поцеловались еще раз.

— Обними меня. Вот так… Прижмемся друг к другу покрепче.

Он нерешительно обнял ее.

— Ах, если б было темно! Вот тогда можно было бы обняться. Давай дождемся здесь темноты и потом будем обниматься.

— Ах, я н-не знаю. Может быть, мы нарушаем правила? Кто-нибудь пройдет и увидит.

— А что ж в этом такого? Здесь все обнимаются. Некоторые еще и не то делают.

Он что-то промямлил в ответ. Он весь дрожал. Ее поцелуи и объятия распалили его. Ему хотелось сжать ее изо всех сил и в то же время хотелось убежать. Он был в страшной тревоге, что его могут увидеть, и напряжение чувств привело к тому, что все тайные пружины его чувственности пришли в действие. Она поцеловала его в третий раз, и он окончательно потерял самообладание. Его руки сомкнулись вокруг нее; он подмял ее под себя и сжимал, сжимал изо всех сил, задыхаясь, пока вдруг не почувствовал удовлетворения. Тогда он сразу сел и оттолкнул ее от себя.

Она с самого начала сопротивлялась его натиску.

— Пусти, — твердила она яростным шепотом. — Пере-стань, слышишь?

Она откатилась от него и тоже села. У нее свалилась шляпа с головы, волосы растрепались, юбка завернулась до колен, глаза сверкали гневом. Оба были красные тяжело дышали, и у обоих был растерянный вид.

Щекотание, видимо, прекратилось: ничего не было слышно, кроме ветерка в папоротниках.

Она оглянулась по сторонам. Потом тихо сказала:

— Честное слово, ты меня всю изломал.

— Я… мне было приятно, Молли.

— А мне нет. Ты был груб. Посмотри, в каком виде мои волосы!

Она оправила свое измятое платье и отодвинулась еще дальше от него.

— Тебе придется помочь мне отыскать мои шпильки. Я подумала, ты просто спятил.

— Это ты виновата.

— Вот это мне нравится!

— Ты довела меня.

— Ну, уж постараюсь больше не доводить тебя, мой милый. Ты был так груб. Просто ужас.

— Но ведь это только так, Молли. Я не хотел ничего плохого.

Ярдах в двадцати от них зашелестел кустарник — еще одна парочка искала укромного уголка.

— Если б они появились как раз в ту минуту?.. — сказала Молли, держа во рту три шпильки и приводя в порядок шляпу.

— Ведь они не появились, — ответил Эдвард-Альберт уже с раздражением.

— Если бы…

— Чего ж долбить одно и то же? — огрызнулся он.

Остаток дня был проведен в атмосфере молчаливых упреков. Они вернулись домой задолго до темноты. Она решила проститься с ним и идти с матерью в церковь.

— Пока, — произнес он вместо обычного нежного «доброй ночи».

И задумчиво побрел в Скартмор-хауз. Он думал о том, что путь настоящей любви всегда тернист.

Он считал, что влюблен в Молли: иначе почему бы он так желал ее и мог до такой степени потерять голову?

Ему уже опять хотелось обнять ее, и в то же время он боялся мысли об этом. Но при следующей встрече она как будто забыла свою прежнюю настойчивость, и он был сильно разочарован. Они сидели на скамейке у дороги на Хэмпстед-Хис, причем не было и речи об объятиях, и он распространялся на излюбленную тему — о своем таинственном незаконном происхождении.

— Я не знаю, ни кто был мой отец, ни чем он был. Понимаешь, меня похитили…

Трудность заключалась в том, чтобы, сочиняя эту историю, избегать всяких намеков на Большие Надежды. Потому что необходима осторожность. Она слушала как будто без особого интереса, а когда он попросил ее поцеловать его, чуть дотронулась губами до его щеки.