Он таков, каким его сделала наша цивилизация, — и вот все, что она из него сделала. Я дал совершенно правдивое изображение типичного современного человека. Из-за этого у меня вышли неприятности с самым дружественным и близким мне критиком и с встревоженным издателем. Ваш герой отвратителен, — заявляют они, — и во всей книге нет ни одного по-настоящему симпатичного существа. Не можете ли вы наделить его хоть проблеском подлинного благородства и нельзя ли смягчить картину, введя двух-трех хороших людей, — но действительно хороших, которые вели бы себя примерно, понравились бы читателям, и те могли бы увидеть в них свое отражение, получив тем самым возможность отделить себя от того, о чем вы с такой грубой правдивостью повествуете?

Но именно в этом я никоим образом не намерен пойти им навстречу. Я считаю, что Эдвард-Альберт не столько гадок, сколько жалок, а в общем все мои персонажи нравятся мне такими, каковы они есть, — за исключением м-ра Чэмбла Пьютера, которого я просто терпеть не могу. Любить без иллюзий значит быть застрахованным от разочарований. Это квинтэссенция любви. Я следую традиции Хогарта и Тома Джонса, а не иду по стопам Ричардсона, и счел бы себя окончательно погибшим, если бы моим благожелательным советчикам удалось склонить меня к потворству людям, которые в чтении находят лишь материал для грандисоновских мечтаний. Какой может быть «проблеск благородства» в сумеречном мире, где все больше сгущаются тени? Какой свет можно здесь уловить?

Я могу сказать каждому читателю только одно: «Это ты. Ты — Тьюлер. Поройся хорошенько у себя в памяти, склонись перед правдой. Ты — Тьюлер, и я — Тьюлер. Эта книга не повод для того, чтобы нам с тобой весело подталкивать друг друга локтем, глядя на тупость и низость людей, стоящих ниже нас. Эти люди — часть нас самих, плоть от плоти нашей, и каковы они, таковы и мы. Мы гибнем вместе с ними. Я стараюсь указать вам на самое обнадеживающее, что только есть в мире, — именно на то, что от нашей воли зависит произвести в нашей атмосфере ожесточенных склок и пошлости решительную перемену, которая в корне перестроит человеческую жизнь. Есть путь, который ведет вверх, но только товарищеский союз, скрепленный гневом и отказом от всяких иллюзий, может вывести на него. Мы не можем вступать в компромиссы с ложью. Необходимо протрезвить человечество от словесной шумихи. Только познав свое ничтожество, человек станет истинно великим. Но не прежде. Жрецы, книжники и фарисеи, умиротворители Пилаты и соглашатели Иуды будут бороться до последнего против этого высвобождения Космополиса и великого братства Sapiens'а, которое наступит вслед за тем».

Сколько еще времени будем мы, непробудившиеся космополиты, сживать друг друга со света и губить будущее? Что ждет ближайшее наше потомство, блуждающее вразброд в непонятном мире, которому до сих пор не хватает смекалки для того, чтобы установить мирные отношения между людьми? Генри Тьюлер — я не хотел говорить вам об этом — сидит в тюрьме, и отец отказался от него. Он был замешан, в бунте рабочих и — возможно — причастен к одному убийству. Суд над ним был короткий и похож на комедию. Он еще может оказаться достаточно молод, когда мировая революция откроет все тюрьмы, но надо, чтобы этот момент наступил скорей, иначе ему не удастся им воспользоваться.

Эдвард-Альберт в конце прошлого года снова женился. В какой-то степени это было неизбежно. Так или иначе, это когда-нибудь должно было произойти. Он встретил в одной вновь открывшейся курортной водолечебнице даму, вдову со средствами. Легкое кокетство, маленькие знаки внимания, сходство случайно высказанных взглядов — все это пробудило в них взаимный интерес. Их прибило друг к другу и понесло вместе, как две щепки в реке. Они искали друг друга в час завтрака, а после обеда и вовсе не разлучались. В лунные вечера они подолгу молча сидели рядом на террасе, потом нарушали молчание воспоминаниями автобиографического порядка. Обоим было ясно, что они — жертвы обстоятельств.

— Жизнь — такая странная штука, — говорил Эдвард-Альберт. — Она не похожа ни на что.

— Ни на что, — соглашалась дама.

— Кто мог бы сказать три недели тому назад, что мы с вами будем сидеть здесь вот так? Как будто это должно было случиться…

После этого рост взаимного понимания приобрел стремительный характер. Они обнаружили, что оба страшно одиноки, что каждый из них может удовлетворить запросы другого и что общее хозяйство вдвое сократит расходы.

И вот они поженились и ушли в свой домашний уют, чтобы найти друг в друге поддержку и утешение, и потому, что ведь цены на все росли и росли. Она была женщина пылкая, ласковая и доставила Эдварду-Альберту много радости. У него улучшилось пищеварение, и он перестал думать о кладбищах и эпитафиях.

Этот брак расширил брешь между отцом и сыном. Юноша отказался называть новую м-сс Тьюлер «мамой» и, видимо, плохо оценил ее весьма щедрые и обильные ласки. Когда она попробовала поцеловать его, он быстро наклонил голову и ударил ее лбом по губе.

Получив увольнение из армии, он пробыл дома всего две-три недели, глотая книги, которые брал в библиотеке, — он всегда был жаден до книг — и стараясь как можно меньше разговаривать с отцом и мачехой.

— Ему слова нельзя сказать: он сейчас же выходит из себя, — жаловался Эдвард-Альберт. — Не понимаю, что случилось с парнем. Все не по нем.

И оба вздохнули с облегчением, когда Генри объявил о своем намерении отправиться в Южный Уэльс.

Эдвард-Альберт проявил родительскую озабоченность, которая осталась неоцененной.

— А ты подумал о том, куда едешь и что будешь там делать? — спросил он. — Необходима осторожность, мой мальчик.

— Я буду там работать.

— В качестве кого?

— Ты не поймешь.

Хорошенький ответ сына родному отцу!

Потом пришла страшная весть, что он попал в сети агитаторов, а потом — разразилась катастрофа.

Это повергло Эдварда-Альберта в глубокую печаль. Он беспрестанно возвращался к этому вопросу.

— Что я такое сделал, что сын идет все время против меня? И он и Мэри — оба точно закрыли для меня свое сердце. Мэри тоже… Закрыли свое сердце…

— У него какое-то ожесточение против тебя. Я уж думаю, не завидует ли он, что у тебя георгиевский крест?

— Мне не хочется думать так о Генри, — заметил Эдвард-Альберт. — Очень не хочется. Даже теперь. Неужели он не способен гордиться родным отцом? Нет, он не такой дурной. Это все его идеи, совершенно дикие идеи. Просто болезнь какая-то. Я помню разговор, который был у нас с ним, когда он думал, что его пошлют во Францию затыкать рот этим синдикалистам. Я тогда предупреждал его… Это было еще до вас, моя дорогая. Помню все, как будто это случилось вчера. Я был тогда нездоров, почта работала плохо из-за всеобщей забастовки, и могло получиться так, что, вернувшись, он уже не застал бы своего отца. Я сказал ему, что эти идеи совершенно дикие, но тогда я не знал, куда они его заведут. Тяжело мне видеть, что он сбился с пути, и еще тяжелей исполнять свой долг перед королем и родиной, идя против своего родного сына. Может быть, я виноват в том, что позволил Мэри испортить его своим баловством. Она — ну просто помешана была на нем. Я часто говорил, что она любит его больше, чем меня. Очень часто.

М-сс Тьюлер III кивнула в знак согласия, но предпочла молчать. Она всегда тщательно следила за тем, чтобы не произнести ни слова — ни единого слова — против Мэри…

Поскольку я заговорил об углубляющемся расхождении между Тьюлерами — отцом и сыном, мне, может быть, позволено будет выйти еще дальше из тех узких рамок, которые я сам установил вначале, и сообщить сведения о некоторых других лицах, появлявшихся в этом повествовании.

Вы, может быть, хотите узнать что-нибудь об Эванджелине Биркенхэд, так стремительно исчезнувшей со всеми своими пожитками на такси из нашего повествования в девятнадцатой главе третьей книги. Она выпрыгнула из жизни Эдварда-Альберта, словно увидела, что попала не на тот поезд. Она явилась ответчиком в бракоразводном процессе, состоялся полный развод, и на этом их отношения закончились.