— Я еще не воплотился до конца. Но это мы скоро исправим. Мой честный Вудкок позаботится, чтобы внизу меня накормили, и предоставит свой дом в мое распоряжение. Мне нужно мяса, отличного мяса, и побольше. Пока я все еще частично завишу от мерзкой эманации этого ничтожества. Я еще наполовину призрак.

Он без всякой благодарности взглянул на Карнака Уильямса, который сделал свое дело и теперь, точно пустой мешок, валялся в тени, возле кладовки. Никто не пришел ему на помощь.

Хируорд Джексон наклонился, всматриваясь.

— Он умер? — спросил он.

— Фу! Вот какими средствами приходится пользоваться! — сказал Владыка Дух с нескрываемым отвращением. — О нем не тревожьтесь. Оставьте в покое этот хлам. Но вы мне нужны. Вы будете мои первые сотрудники. Вудкок, мой Красе, будет интендантом.

— Еда внизу, — медленно и неохотно отозвался сэр Басен, но ослушаться он все же был не в силах. — Кто-нибудь из слуг, наверно, еще не спит. Мясо для вас найдется.

— Идемте вниз. Вино есть? Красное вино. А пока я буду есть, и пить, и превращать свое тело, еще почти невесомое, в грубую плоть, мы побеседуем. У нас вся ночь впереди — будем беседовать и обдумывать свои дальнейшие действия. Вы трое и я. Вы пробудили меня, вызвали, и вот я перед вами. Нечего теперь хмуриться и сомневаться, сэр Тайтус, прошли те дни, когда вы могли громогласно все отрицать. Скоро я дам вам пощупать мой пульс. Какая дверь ведет вниз? А это буфет, да?

Хируорд Джексон подошел к двери, ведущей в коридор, и распахнул ее. Мистеру Парэму коридор показался и больше и светлее, чем прежде. Да и все теперь казалось крупнее. И в свете этом сияла яркая и радостная надежда. Двое других вышли из комнаты вслед за Владыкой Духом. Они были ошеломлены. Они были поражены и послушны.

Но кого-то не хватало! На мгновение это озадачило мистера Парэма. Он пересчитал: сэр Басси — раз, сэр Тайтус — два и Хируорд Джексон — три. Но был ведь еще кто-то. Да, конечно!.. Он сам! Где же он?

У него голова пошла кругом. Почва уходила у него из-под ног. Да полно, здесь ли он в самом деле?

И тут он постиг, что, незаметно для него самого, каким-то непостижимым образом в него вселился Владыка Дух. Он ощутил, что им завладела некая могучая воля, что небывалые силы влились в него, что он — это он и в то же время некто несравнимо более могущественный, что никогда еще его мысль не была столь ясной, сильной, уверенной. Остальные безмолвно приняли это поразительное и, однако, незаметное слияние.

— Нам надо поговорить! — прозвучал его голос, но голос этот обрел новую звучность, и красивая белая рука взметнулась вверх и легким движением повелела спутникам ускорить шаг.

И они повиновались! Быть может, удивленно и неохотно, но повиновались.

Евангелие Верховного лорда Английского было кратким и ясным.

Воплотившись в хрупкую оболочку мистера Парэма, старшего преподавателя колледжа Сен-Симона, публициста и историка, поддержанный с первых шагов богатством непривычно покорного сэра Басси, которым он распоряжался без малейшего стеснения, опекаемый благоговейно преданным Хируордом Джексоном и усмиренным и убежденным сэром Тайтусом Ноулзом, взявшим на себя все заботы о его драгоценном здравии. Владыка Дух не спеша, но и не медля завладел воображением страны. Не медля, но и без лишней спешки он принялся за дело, ради которого явился на землю в образе человеческом.

Он безошибочно избрал и привлек к себе приверженцев и развил деятельность, которая у человека менее значительного выглядела бы пошлой саморекламой. Всякому, кто становится во главе масс, без этой начальной стадии не обойтись. Ведь прежде всего надо снискать известность. Пошлая слава — вот путь к владычеству. Именно этим путем должны идти к власти люди возвышенного ума — если им вообще суждено прийти к власти. Цезарь и Наполеон начинали свою карьеру беззастенчивом саморекламой, которая велась всеми существовавшими в их время средствами. Да иначе и быть не могло.

Англия устала от парламентского правления, устала от консерваторов, которые не желали свести к минимуму налоги на собственность и на предприятия, и от либералов, которые и не думали по-настоящему заботиться о росте вооружений при малых расходах, устала от бестолковой свары либералов с лейбористами, устала от призрака растущей безработицы, устала от народного образования, религиозных споров и неустойчивости в делах, разочаровалась в мирной жизни и измучилась ожиданием войны, стала неврастеничной, болезненно чувствительной и глубоко несчастной. Газеты, которые она читала, нападали на правительство, но не поддерживали и оппозицию. Политика не могла обойтись без выпадов против личностей, но все эти личности были либо явно недостойные, либо добросовестно тупые. Все обливали друг друга грязью. Торговля шла через пень-колоду, новое изобретение — говорящее кино — оказалось ужасным разочарованием, излюбленное развлечение на лоне природы — крикет становился день ото дня скучнее, и всех сводил с ума страх перед испанкой. Только примешься за какое-нибудь дело, а она уж тут как тут. Критика и литература поощряли любое несогласие со старыми взглядами и не поддерживали никаких надежд на перемену к лучшему. Превыше всего ставился бесцельный скептицизм. Никто, казалось, не знал, к чему стремиться и что делать. Падала рождаемость, и смертность тоже падала, — и то и другое свидетельствовало о всеобщей нерешительности. Погода стояла унылая, ненадежная. Всеобщие выборы никого не удовлетворили. Власть перешла из рук пусть вялого, но преданного консервативного большинства, верного славным традициям расширения империи, в руки приверженцев туманного и сентиментального идеализма, в который никто не верил. Страна созрела для великих перемен.

Верховный лорд все еще в хрупкой оболочке исчезнувшего мистера Парэма взошел благодетельной звездой на британском небосклоне: это было на общем собрании Объединенных Патриотических обществ, созванном в Альберт-холле без особой надежды на успех, чтобы выразить протест членам парламента, которые, попусту проводя время в его стенах, склонны потакать своим собратьям безработным, попусту проводящим время вне его стен. Когда он поднялся на трибуну, его не знал никто, кроме нескольких избранников. Когда среди неистовой бури восторга он наконец вернулся на свое место, он был уже признанный вождь национального возрождения. Об оставшихся вопросах повестки дня никто и не вспомнил, они были смыты неистовой бурей восторга, захлестнувшей трибуну.

И, однако, этот дебют не потребовал от него почти никаких ухищрений. Его ясный, проникающий в душу голос был слышен в самых дальних рядах огромного зала; бледное, красивое лицо, вновь и вновь озаряемое ослепительной, чарующей улыбкой, приковывало все взоры. Он держался просто и ненавязчиво, и, однако, все его существо излучало какое-то удивительное обаяние. Жесты его были скупы, но выразительны, чаще всего он выбрасывал вперед свою прекрасной формы руку.

— Кто этот человек? — шептали тысячи уст. — Почему мы не знали его до сих пор?

Его речь была начисто лишена каких бы то ни было риторических приемов. Вернее всего сказать, что речь его была потрясающе проста. В давно знакомые, приевшиеся понятия он вдохнул новую жизнь. Он преподносил слушателям одну банальность за другой, как войска несут освященные веками стяги, и одно знакомое слово следовало за другим, точно изгнанные вожди, которые вернулись к своему народу освеженными и обновленными. Точно и кратко он изложил самую суть речей предыдущих ораторов. Иные ораторы были, быть может, излишне ворчливы, другие тонули в мелочах, третьи страдали многословием, и просто непостижимо, как он выхватил из этого искреннего, но жалобного потока слов самую жгучую суть, точно пылающее сердце, и выставил его всем напоказ — трепетное, потрясенное гневом. Это правда, признал он, что под ядовитым влиянием иностранных агитаторов наш рабочий класс вырождается на глазах; это правда, что искусство и литература стали разносчиками загадочного недуга; правда, что наука вредна и источает скверну, и даже духовных пастырей и проповедников точит червь сомнения. Это правда, что, испив отравленный кубок наслаждения, наша молодежь забыла о скромности и что растущие толпы безработных, как видно, и не хотят найти себе какое-либо занятие. И, однако…