— Вы предлагаете мне делать вид, будто я превратился в человека?

— Вы сразу уловили мою мысль.

Ангел смотрел на любимые мальвы Викария и думал.

— Может случиться, — медленно проговорил он, — что в конце концов я и впрямь превращусь в человека. Я не стану утверждать, что это невозможно. Вы говорите, ангелов в этом мире нет. Кто я такой, чтобы противопоставлять себя вашему опыту? Всего лишь однодневка… для этого мира. Если вы говорите, что здесь ангелов нет, значит, я должен быть чем-то иным. Я ем, тогда как ангелы не едят. Я, быть может, уже стал человеком.

— Во всяком случае, это удобная точка зрения, — сказал Викарий.

— Если она удобна для вас…

— Вполне удобна. А теперь подумаем, как нам объяснить ваше присутствие в доме?

Ну, скажем, — продолжал Викарий после минутного раздумья, — скажем, к примеру, вы самый обыкновенный человек, который любит купаться; вам вздумалось выкупаться в Сиддере, и, скажем, у вас украли одежду, а я застал вас в этом крайне неудобном положении. Если я предложу миссис Мендхем такое объяснение, то в нем хоть не будет сверхъестественного начала. В наши дни сверхъестественное все считают совершенно неуместным — даже на церковной кафедре. Вы просто не поверите…

— Жаль, что дело было не так, — сказал Ангел.

— Конечно, — сказал Викарий. — Очень жаль, что не так. Но, во всяком случае, вы меня весьма обяжете, если не будете выставлять на вид вашу ангельскую природу. Обяжете всех — не меня одного: установилось мнение, что вещей такого рода ангелы не делают. А ничто не доставляет худшей боли, могу вас заверить, чем отказ от привычного мнения. Установившиеся мнения можно назвать — и во многих смыслах — нашими духовными зубами. Я со своей стороны (Викарий провел рукой перед глазами), я верю, не могу не верить, что вы ангел… Как мне не верить собственным своим глазам?

— Мы нашим верим всегда, — сказал Ангел.

— Мы тоже — в известных пределах.

Часы на камине прозвонили семь, и почти одновременно миссис Хайниджер объявила, что обед подан.

Ангел с Викарием сидели за столом. Викарий, заправляя салфетку за воротник, наблюдал, как Ангел бьется над супом.

— Вы скоро сладите с этим делом, — сказал Викарий.

С ножом и вилкой гость уже кое-как управлялся — неуклюже, но успешно. Ангел украдкой поглядывал на Делию, маленькую служанку. Потом, когда они сидели и щелкали орехи (что Ангелу пришлось вполне по нраву) и девушка ушла, Ангел спросил:

— Это была тоже дама?

— Как вам сказать, — ответил Викарий (Крак!) — Нет… не дама. Она служанка.

— Это видно, — сказал Ангел, — у нее и сложение более приятное.

— Не вздумайте сказать это при миссис Мендхем! — предупредил Викарий, втайне обрадованный.

— У нее не выпирает так сильно под ключицами и на бедрах, а в промежутке ее больше. И цвета ее одежд не такие несогласованные — они просто безразличные. А лицо…

— Миссис Мендхем и ее дочери играли перед тем в теннис, — сказал Викарий, сознавая, что не должен слушать дурное даже о своем смертельном враге. — Вам эти штучки нравятся, эти орехи?

— Очень! — ответил Ангел. (Крак!).

— Видите ли, — продолжал Викарий (ням-ням-ням). — Сам я нимало не сомневаюсь, что вы ангел.

— Да! — сказал Ангел.

— Я вас подстрелил, я видел, как вы взлетели. Тут все бесспорно. В моем сознании. Я допускаю, что это необычно и идет вразрез с моими установившимися понятиями, но — в практическом плане — я убежден, совершенно убежден, что виденное мною я действительно видел. Но, судя по поведению моих посетителей… (Крак!) Я просто не вижу, как нам убедить людей. Люди в наш век очень уж придирчивы по части доказательств. Так что я полагаю, многое можно сказать в пользу избранной вами линии поведения. Временно хотя бы, мне думается, вам самому будет лучше действовать, как вы наметили, — по возможности держаться так, как будто вы человек. Впрочем, неизвестно, когда и как вы получите возможность вернуться. После всего приключившегося (буль, буль, буль, — Викарий наполняет свою рюмку), — после всего приключившегося я бы не удивился, когда бы у меня на глазах распались стены комнаты и воинство небесное явилось забрать вас отсюда или даже забрать нас обоих. Благодаря вам мое воображение так расширилось! Я долгие годы забывал Страну Чудес. И все-таки… Несомненно, будет умнее подготовить их постепенно.

— Ваша жизнь, — сказал Ангел, — …Она еще темна для меня. Как вы здесь начинаетесь?

— Ах, подумать только! — вздохнул Викарий. — Еще и это объяснять! Мы свое существование начинаем, знаете, младенцами, беспомощным розовым комочком, завернутым в белое, пучеглазым, жалобно пищащим в купели. Потом младенцы подрастают, становятся даже красивыми, если их умыть. Они продолжают расти до известного размера. Они становятся детьми — мальчиками и девочками, юношами и девушками (Крак!)… молодыми мужчинами и молодыми женщинами. Это лучшая пора жизни, по мнению большинства, во всяком случае, самая красивая. Она полна великих надежд и мечтаний, смутных волнений и неожиданных опасностей.

— Это была девушка? — спросил Ангел, указав на дверь, в которую вышла Делия.

— Да, — сказал Викарий, — девушка. — И задумался.

— А потом?

— Потом, — продолжал Викарий, — очарование блекнет, и жизнь начинается всерьез. Молодые мужчины и молодые женщины разбиваются на пары — в своем большинстве. Они приходят ко мне, робкие, застенчивые, в праздничной уродливой одежде, и я венчаю их. А потом у них появляются розовенькие младенцы, и многие из прежних юношей и девушек делаются толстыми и грубыми; а другие — худыми и сварливыми; их милый румянец пропадает, они внушают себе ложную и нелепую мысль о своем превосходстве над более молодыми, и вся красота и радость уходит из их жизни. Вот они и начинают называть красоту и радость в жизни младших Иллюзией. А потом они превращаются понемногу в старые развалины.

— Превращаются в развалины? — сказал Ангел. — Как нелепо!

— Волосы у них лезут, приобретают тусклую окраску или пепельно-серую, — продолжал Викарий. — Взять, к примеру, меня. — Он нагнул голову вперед, показывая круглую сияющую лысинку величиной в флорин. — И зубы у них выпадают. Лица дряблеют, становятся сухими и морщинистыми, как печеное яблоко. Вы сказали про мое: «помятое». Они все больше думают о том, чего бы им поесть и попить, и все меньше — о прочих радостях жизни. Суставы рук и ног становятся у них вихлявыми, сердца слабеют; а бывает и так, что легкие у них выкашливаются по кусочкам. Боль…

— Ах! — простонал Ангел.

— …Боль все верней завладевает их жизнью. И тогда они уходят. Они не хотят, но должны уходить… из мира. Уходят они очень неохотно, цепляясь под конец за самую боль его, лишь бы остаться в нем подольше…

— Куда они уходят?

— Когда-то я думал, что знаю. Но теперь я постарел и знаю, что этого я не знаю. Есть у нас легенда… а может, она и не легенда. Можно быть священнослужителем и не верить в нее. Стоке утверждает, что ничего в ней нет… — Викарий покачал головой, печально глядя на бананы.

— А вы? — спросил Ангел. — Вы тоже были маленьким розовым младенцем?

— Не так давно и я был маленьким розовым младенцем.

— Вы были тогда одеты так же, как теперь?

— О нет! Что за дикая мысль? На мне, надо думать, как на них на всех, были длинные белые одежды.

— И потом вы стали маленьким мальчиком?

— Да. Маленьким мальчиком.

— А потом юношей в блеске красоты?

— Боюсь, я не блистал красотой. Я был хилым, был слишком беден и сердцем был робок. Я упорно учился и корпел над умирающими мыслями давно умерших людей. Так я упустил свою золотую пору, и ни одна девушка не пришла ко мне, и до времени настала скука жизни.

— А есть у вас свои маленькие розовые младенцы?

— Ни одного, — сказал Викарий после еле уловимой заминки. — Но все равно я тоже, как видите, понемногу превращаюсь в развалину. Уже и спина у меня начала клониться, точно стебель вянущего цветка. А там пройдет еще две-три тысячи дней, и я совсем одряхлею, и тогда я уйду из этого мира… Куда, я не знаю.