Мойше забыл, что он в одних носках. Натягивая башмаки и завязывая шнурки, он спросил:

— Мы успеем собрать вещи? — Книги на полках стали для него чем-то вроде родных братьев.

Другой еврей с немецкой винтовкой на плече, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу возле двери, покачал головой и ответил:

— Ребе Мойше, если вы еще немного помедлите, вам уже не нужно будет никуда спешить.

Подвал с низким потолком показался Мойше просторным. Когда они поднимались по лестнице он довольно быстро начал задыхаться — сидя в бункере, Русси не особенно занимался физическими упражнениями. От серого свинцового света начали слезиться глаза. Мойше принялся отчаянно моргать и щуриться. После того, как они столько времени провели в помещении, где горели лишь свечи и масляные лампы, даже слабый дневной свет причинял страдания.

И вот они вышли на улицу. Черные тучи скрывали солнце, грязный мокрый снег заполнял канавы, воздух казался почти таким же спертым и тухлым, как и в бункере, который они только что покинули. И все равно Мойше хотелось раскинуть руки в стороны и пуститься в пляс — так он был счастлив. Ревен, точно жеребенок, метался и скакал вокруг них. Ему, наверное, представлялось, что они провели под землей целую жизнь — ведь дети воспринимают время совсем не так, как взрослые. Ривка уверенно шагала рядом с ним, но ее бледное лицо светилось счастьем и легким недоумением…

Бледное лицо… Мойше посмотрел на собственные руки. Под слоем грязи просвечивала белая, словно сгущенное молоко, кожа. Его жена и сын были такими же бледными. Зимой в Польше никто не мог похвастаться здоровым цветом лица, но он и его семья стали совсем прозрачными — так и вовсе исчезнуть не долго.

— Какое сегодня число? — спросил он, пытаясь понять, сколько времени они провели в бункере.

— Двадцать второе февраля, — ответил паренек с лампой. — Еще месяц до весны. — Он фыркнул, казалось, до весны остался целый год, а не всего несколько недель.

Когда Мойше увидел на улице первого ящера, ему тут же захотелось бегом вернуться в свой бункер. Однако инопланетянин не обратил на него никакого внимания. Ящеры с трудом различали людей, как и люди их. Мойше быстро посмотрел на Ривку и Ревена. Проблема, с которой столкнулись захватчики, сыграла на руку беглецам — борцам сопротивления удалось увести Мойше и его семью прямо у них из-под носа.

— Заходите сюда, — сказал паренек с пистолетом.

Русси послушно поднялись по какой-то лестнице и вошли в дом. На лестнице пахло капустой, немытыми телами и мочой. В квартире на третьем этаже их ждали другие бойцы из отряда Анелевича Они быстро провели беглецов внутрь.

Один из них схватил Мойше за руку и подтолкнул к столу, на котором тот увидел желтое мыло, эмалированный тазик, большие ножницы и бритву.

— Бороду придется сбрить, ребе Мойше, — сказал он.

Мойше с негодованием отшатнулся от него, прикрыл рукой бороду. Нацисты в гетто отрезали бороды — а иногда уши и носы — просто так, чтобы развлечься.

— Мне очень жаль, — продолжал партизан, которому его собственная борода явно не мешала, — но нам придется перевозить вас с места на место, прятать. Посмотрите на себя. — Он взял осколок когда-то большого зеркала и поднес его к лицу Мойше.

Тому ничего не оставалось делать, как взглянуть на свое отражение. Он увидел… бледное, бледнее, чем обычно, лицо, борода длинная и какая-то растрепанная. Так не полагается, но он не следил за ней, пока находился в бункере. А вообще, ничего особенного — серьезное, немного похожее на лошадиное, еврейское лицо Мойше Русси.

— А теперь представьте себя гладко выбритым, — проговорил партизан. — И ящера с вашей фотографией в руках: он посмотрит на нее и пойдет дальше, не останавливаясь.

Представить себя без бороды Мойше мог, только вспомнив, каким он был, когда у него начали расти бакенбарды. Ему никак не удавалось преодолеть годы и приложить лицо юноши к своему сегодняшнему.

— Они правы, Мойше, — сказала Ривка. — Нам необходимо, чтобы ты выглядел совершенно по-другому. Давай, брейся.

Он тяжело вздохнул, сдаваясь. Затем взял зеркало и поставил его на полку так, чтобы лучше себя видеть. Взяв ножницы, Мойше как можно короче подстриг бороду, которую носил всю свою взрослую жизнь. Его знания относительно бритья были чисто теоретическими. Мойше смочил лицо водой, затем намылил щеки, подбородок и шею мылом с сильным запахом.

— Папа, ты такой смешной! — фыркнул Ревен.

— Я и чувствую себя смешным.

Мойше взял бритву, ее ручка удобно легла в ладонь, словно рукоять скальпеля. Через несколько минут сравнение показалось ему еще более уместным. Мойше подумал, что видел меньше крови во время удаления аппендицита. Он порезал ухо, щеку, подбородок, шею и сделал практически все, чтобы отрезать себе верхнюю губу. Когда он помыл лицо, вода в тазике стала розовой.

— Ты ужасно смешной, папа, — повторил Ревен.

Мойше принялся разглядывать себя в осколок зеркала — на него смотрел незнакомец. Он казался моложе, чем с бородой, но не имел ничего общего с прежним, юным Мойше Русси. С возрастом черты лица стали резче, определеннее. И еще он производил впечатление жесткого, сурового человека — что несказанно его удивило. Возможно, причиной были засохшие царапины, придававшие ему вид боксера, только что проигравшего трудный бой.

Партизан, что дал ему зеркало, похлопал его по плечу и сказал:

— Ничего страшного, ребе Мойше. Говорят, тут все дело в практике.

Он явно повторял чьи-то слова, поскольку его собственная борода с проседью достигала середины груди.

Русси собрался кивнуть, но потом удивленно уставился на своего собеседника. Ему не приходило в голову, что придется повторить отвратительную процедуру. Конечно же, они правы — если он хочет оставаться неузнанным, нужно будет бриться каждый день. Мойше подумал, что это занятие только зря отнимает у человека время, но все равно вымыл и высушил бритву, а затем убрал ее в карман своего длинного темного пальто.

Паренек с пистолетом — тот, что вытащил их из бункера — сказал:

— Ладно, теперь, думаю, вас никто не узнает, и мы можем спокойно отсюда уходить.

Мойше, скорее всего, не узнала бы собственная мать… но ведь она умерла, как и его дочь, от болезни желудка, осложненной голодом.

— Если я останусь в Варшаве, меня рано или поздно поймают, — сказал он.

— Разумеется, — ответил партизан. — Поэтому вы не останетесь в Варшаве.

Звучало вполне разумно. Но, тем не менее, Мойше стало не по себе. Он провел здесь всю свою жизнь. До прихода ящеров не сомневался, что и умрет тут.

— А куда я… куда мы поедем? — тихо спросил он.

— В Лодзь.

Имя города повисло в комнате, словно отзвук похоронного гула колоколов. Немцы особенно жестоко обошлись с евреями в гетто Лодзи, второго после Варшавы города Польши. Большая часть четверть миллионного еврейского населения отправилась в лагеря смерти, из которых никто не возвращался.

По-видимому, партизаны сумели прочитать его мысли, промелькнувшие на открытом, безбородом лице.

— Я понимаю ваши чувства, ребе Мойше, — сказал партизан, — но лучше места не придумаешь. Никому, даже ящерам, не придет в голову вас там искать, а если возникнет необходимость, мы сможем быстро доставить вас назад.

Мойше понимал, что его рассуждения разумны, но, взглянув на Ривку, увидел в ее глазах тот же ужас, что испытывал и сам. Евреи Лодзи ушли в темную долину смерти. Жить в городе, на который опустилась черная тень…

— Кое-кому из нас удалось выжить в Лодзи, — сказал боец сопротивления. — Иначе мы ни за что не отправили бы вас туда, уж можете не сомневаться.

— Ну, что же, пусть будет так, — вздохнув, проговорил Русси.

Паренек с пистолетом вывез их из Варшавы на телеге, запряженной лошадью. Русси сидел рядом с ним, чувствуя себя ужасно уязвимым — ведь он находился на самом виду. Ривка и Ревен устроились вместе с несколькими женщинами и детьми среди какого-то тряпья, кусков металлолома и картона — имущества старьевщика. При выезде из города, прямо на шоссе, ящеры установили контрольно-пропускной пункт. Один из самцов держал в руках фотографию Русси с бородой. Сердце бешено стучало в груди Мойше, но, бросив на него мимолетный взгляд, ящер повернулся к своему товарищу.