Если бы тетка Василиса увидела сейчас Захара Захаровича, он показался бы ей постаревшим. Брови нависли ниже, морщины, идущие от носа к уголкам рта, были подобны двум глубоким шрамам, и весь он как-то сгорбился.

Не успел Карпухин пройти и сотни шагов, как повстречал Баграта. Баграт за эти дни похудел, лицо почернело, и от этого больше выделялись голубоватые белки.

— С приездом вас! — Баграт еще издали приветливо улыбнулся.

— Явился — не запылился! Какая у тебя наверху погода? — спросил Карпухин притворно безразличным тоном. — Сколько вчера?

— Восемь сотен набралось.

— Не обсчитался?

— Восемь сотен и еще пять штук.

— Пять штук? — машинально переспросил Карпухин, будто в этих пяти заклепках было все дело. — Устал небось?

— Было немножко.

«Немножко»! Баграт вчера с трудом вылез из люльки, с трудом спустился по лестнице. Но только когда подходил к дому, почувствовал усталость в полной мере, будто дорога домой его так утомила. Таня с сыном ждали Баграта у подъезда. Увидев отца, Сережка, как обычно, разбежался со всех ног. Сейчас отец, как всегда, подхватит его на руки, он с разгона взлетит высоко над головой и завизжит от восторга. Но Баграт не рискнул поднять разогнавшегося Сережку; боялся, не удержит.

— Восемьсот пять! — повторил Карпухин.

Он поднял голову и долго смотрел на каупер, будто собрался отсюда заново пересчитать все заклепки, сработанные Багратом за прошлую смену.

— А я опять с Катей поссорился, — вздохнул Баграт; он спешил перевести разговор.

— А почему ссора?

— По личному вопросу. Насчет ее поведения.

И Баграт, все больше возбуждаясь, рассказал Карпухину о ссоре с Катей вчера, во время обеда.

Катя, по обыкновению, гремела ложкой, вилку держала всей пятерней, так, словно собралась поднять на ней целого барана. И щеки ее и подбородок, когда она ела гуляш, лоснились от жира. Баграт не сделал замечания вслух, но посмотрел на вилку, зажатую в ее руке, а потом, глядя на Катю, вытер ладонью свой чистый подбородок. Катя поняла намек, надулась и пересела за соседний столик.

После обеда она сидела в тени, на коленях у подружки, дрыгала ногой и громко хохотала. Мимо Кати прошли парни и что-то сказали по ее адресу. Баграт не расслышал, что именно. Катя закричала вслед парням: «Приходите в гости, когда меня не будет дома!» Баграт поманил Катю пальцем и, когда та подошла, сказал ей почти шепотом: «Некрасиво, Катя! Зачем вы так сидите? И зачем так громко смеетесь?» — «А тебе какое дело? Кто ты такой, чтобы мне замечания делать? Тоже начальник объявился!» — «Не начальник, а товарищ». — «Еще будет совать свой длинный нос! Будет указывать, как мне себя вести». — «Я же вам зла не желаю. Зачем обижаться?» — «Что ты пристал ко мне, как смола? Сама знаю, как себя вести». Тогда Баграт напомнил Кате пословицу: «Одна крупица мышиного помета портит целый горшок лобио». Зачем он только вспомнил эту пословицу? Катя еще больше разозлилась. «Сам ешь горох с мышиным пометом, если хочешь. И жену свою угощай! А меня оставь в покое!»

Катя ушла обиженная и теперь с Багратом не разговаривает.

Выслушав рассказ Баграта, Карпухин махнул рукой.

— Охота тебе с ней ссориться! Работает Катя хорошо, а какая тебе забота, если…

— Буду ссориться!

— Ну, если вы там ссоритесь и рекорды печете — сколько же, когда помиритесь, дадите?

— Я, Захар Захарыч, с товарищем своим посоветовался, с прорабом Токмаковым, — сказал Баграт. — Горно слегка переделал. Чтобы заклепки равномерно грелись. Катя одобряет.

— Ну и что же?

— Хочу вам показать. А после смены и ваше горно переделаем.

— Та-ак… Значит, решил меня уму-разуму учить?

— Зачем учить? Поделиться, Захар Захарыч.

— Молод еще со мной делиться. Яйца курицу не учат. Может, прикажешь к тебе в учение поступить? Научите, товарищ Андриасов, заклепки клепать! — Карпухин сдернул с головы кепку и снова надел ее. — Не оставьте без совета! — Он опять сдернул кепку, раскланялся и пошел прочь.

Навстречу Карпухину шел Гладких.

— Что, обогнали старика? — еще издали весело прокричал Гладких.

— А я ни с кем наперегонки не бегал. Годы мои вышли в пятнашки играть.

— Отстал, сам знаешь, что отстал ты на сегодняшний день. Не нужно было, дорогой товарищ Карпухин, успокаиваться на достигнутом.

— Еще неизвестно, кто из нас больше отстал на сегодняшний день.

— Это в каком смысле?

— А в том, что я хоть и беспартийный, а вот постановил: признать твою работу неудовлетворительной!

Карпухин кивнул на фанерный щит-плакат, висящий у подножия каупера.

— Почему старый плакат висит? Вот приду на партийное собрание и выволочку тебе сделаю. При всем народе. Отстал ты от жизни!

Карпухин ушел, тяжело ступая и не глядя на большой плакат, который призывал равняться на знатного мастера клепки Карпухина.

Токмаков смотрел на небо нахмурясь, деловито и внимательно.

Он стоял, широко расставив ноги, скрестив руки на груди. Голова запрокинута настолько, что непонятно, как кепка держится на затылке.

К полудню небо успеет выцвести. Но сейчас растрепанные ветром облака резко оттеняли густую синеву неба.

Облака шли на восток, навстречу солнцу. Косые лучи не могли пронизать облака насквозь, только края их были оторочены жарким золотом. Одно облако напоминало гончую, распластавшую в стремительном беге узкое и хищное тело. Гончую настигала легковая автомашина с обтекаемым, чрезмерно приплюснутым кузовом. Автомашину догоняла рыба с задранным вверх хвостом и неестественно большими плавниками.

Токмакову, однако, не было решительно никакого дела до вытянутых в длину, причудливых облаков. Он смотрел на небо озабоченно, даже встревоженно и не видел ничего, кроме ветреного неба и макушки строящейся домны.

Он стоял в глубокой задумчивости, будто решал и никак не мог решить очень сложную задачу. А что ее решать, эту задачу, когда все подсчитано и пересчитано, когда подъем продуман до мелочей, люди расставлены по местам, ощупан каждый ролик, блок, трос, когда осталось только начать самый подъем?

Он еще раз проследил взглядом за стрелой крана, простертой над домной, подобно длинной стальной руке, за тросом, который свешивался со стрелы и нес на конце своем мощный крюк.

Крюк этот, напоминающий вопросительный знак, перевернутый вниз головой, праздно висел над самой землей, а под ним лежал на земле исполинский стальной пояс, называемый царгой. Царга готова была совершить путешествие по воздуху — туда, на макушку домны!

Рядом с Токмаковым, в той же позе и в такой же кепке, приученной не падать с самого затылка, стоял Матвеев. Только руки у Матвеева не были спокойны, он размахивал ими, указывал вверх пальцем.

Матвеев сердито глядел на небо, вздыхал, почесывал лысину и наконец сказал:

— Неблагонадежная погодка… Как бы ветерок рикошета не наделал…

Токмаков ничего не ответил, а только потер себе лоб, как всегда, когда бывал в затруднении. Губы его шевелились, будто он говорил сам с собой или считал в уме.

Оба еще раз посмотрели на флажок, укрепленный на верхушке крана. За минувший месяц, знойный и дождливый одновременно, флажок стал блекло-розовым. Он то расправлял переменчивые складки, то опадал.

— И долго будете на божий свет любоваться? Токмаков нехотя обернулся на голос.

— Пока не надоест, товарищ Дерябин.

Вся долговязая фигура Дерябина выражала нетерпение. Он жевал папироску тонкими губами, слегка покачивался с пяток на носки и суетливо теребил чертеж, свернутый в трубку.

— Пора бы уже, между нами говоря, и за дело приниматься.

— А сводка какая?

— Да что вы их сводок не знаете? Они уже неделю подряд бурю обещают… А вы что, собственно говоря, предлагаете? Еще день потерять? Как вчера, позавчера? Сидеть у домны и ждать погоды?

— Надо, товарищ Дерябин, подождать.

— Было бы начало месяца — пожалуйста.

— А в чем разница?