С Ирвингом она познакомилась в тот же вечер Он оказался довольно милым и неожиданно совсем молодым человеком. Ему могло быть не более двадцати пяти лет, и его дружба со значительно более старшим Полясским выглядела несколько странной. Высокий, черноглазый, рыжеволосый и очень худой, он производил впечатление болезненного человека. Говорил он мало и тихо, при этом не выговаривая букву «р». Кроме того, казалось, что его усилия были направлены на то, чтобы его особа занимала как можно меньше места в пространстве и во внимании присутствующих.

Когда Полясский представил его Кейт, Ирвинг сказал:

— А я давно знаю вас по фотографии.

— По фотографии? — удивилась Кейт.

— Да. Моя двоюродная сестра училась с вами в пансионе в Познани, а у меня осталась групповая фотография пятого класса, где есть и вы.

— Как звали вашу сестру?

— Малгожата Любицкая.

— Ах, Грета! Что с ней случилось? Мне кажется, в шестой класс она уже не приехала?

— Она умерла.

— О Боже!

Полясский заметил:

— И в самом деле пани Кейт так мало изменилась, что ее можно узнать даже по прошествии стольких лет?

— О, да, — слегка покраснел Ирвинг. — Я ведь не знал той девушки с фотографии и не знаю девичьей фамилии пани. Из надписей под фотографиями мог предположить, что она 3. Потоцкая или К. Помянувна.

— Моя вторая.

Ирвинг хотел сказать что-то еще, но лишь откашлялся и неуверенным шагом прошел за спину Полясскому, который начал выяснять, почему не появился Тукалло.

— Он утверждает, что у него болят все кости, и клянется, что никогда в жизни больше не поедет на машине в такую даль, поэтому он слег в постель и успел напугать горничную желанием, чтобы она сделала ему массаж. Вот видите, что это за ужасный тип!

— Он тоже писатель?

— Нет, — рассмеялся Полясский. — Никогда, как утверждает он сам, не написал даже письма. Он, знаете, философ.

— А что делает?

— Мыслит, убеждает нас всех, что мыслит, хотя я не знаю, когда находит на это время, он же непрерывно говорит. Один из наших приятелей, Дусь Кучиминьский, клянется, что Север не перестает говорить даже во сне. Фред, пока они находились в пути, вынужден был наслушаться его тирад.

Ирвинг усмехнулся.

— Это был один восьмичасовой монолог.

— Поэтому пан Тукалло, — заметила Кейт, — должен взять себе секретаря, которая сопровождала бы его постоянно и стенографировала бы сказанное им.

— Вот это мысль! Хотя Север утверждает, что и так его мысли не пропадут, потому что он удобряет ими бесплодные почвы наших мозгов.

— Я вижу, что мания самоуничижения ему не угрожает, — заметил Гого.

— Ни малейшего опасения, при этом он отличный парень с удивительным чувством юмора, даже в его буффонаде есть какие-то элегантность или достоинство. Кто-то окрестил его когда-то английским лордом, который родился в Гаскони и стал настоящим гасконцем.

— Нет, Адам, наоборот, гасконец, который родился в Англии, — с серьезным выражением лица поправил его Ирвинг.

— Вы слышали? — с состраданием спросил Полясский.

— Но это же не одно и то же, — защищался Фред.

— Ты самый нудный человек на свете, — убедительно заявил Полясский, — и я должен выразить пани, — Полясский повернулся к Кейт, — мое глубочайшее сочувствие по причине его приезда. Это грустно, что он так медленно развивается, но я не теряю надежды, что когда-нибудь что-нибудь из него получится.

Еще раньше Кейт подметила, что Полясский избирает жертвой своего остроумия приятеля, как бы щеголяя какой-то иронической снисходительностью за счет Ирвинга. По мнению Кейт, это некрасивая черта характера у человека как ни посмотри незаурядного. Кротость или пассивность, с какой все принимал Ирвинг, действительно создавала впечатление беспомощности, хотя у Кейт вызывала сочувствие и симпатию.

И когда вечером Гого, говоря об Ирвинге, назвал его молокососом, она стала на его защиту.

— Ведь ты его почти не знаешь, а уже позволяешь себе отзываться о нем так пренебрежительно.

— Достаточно сравнить его хотя бы с Полясским, — пожал плечами Гого.

— Следует, однако, еще помнить, что они приятели.

— Вот именно. Мне кажется это странным.

— Потому что ты недостаточно знаешь пана Ирвинга. Видимо, пан Полясский, который знает его хорошо, открыл в нем качества, достойные дружеских чувств.

Гого ничего не ответил, но через несколько минут заявил:

— Я видел его машину. Шестицилиндровка, только и всего, а в довершение модель трехлетней давности. Не понимаю, что это — жадность или безразличие… С его баронством тоже не лучше: титул получил только его дед и, как заметил Полясский, за заслуги в области промышленности.

— А разве это важно? — спросила Кейт. — Я не понимаю, почему ты относишься к нему с такой неприязнью. Подобные чувства помешают тебе сблизиться с ним, а это ведь в твоих интересах.

Он усмехнулся с выражением недовольства.

— Ах, Кейт, как не идет тебе эта предусмотрительность, эта расчетливость, эти разговоры о делах, обо всех этих материальных вопросах.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что ты должна думать о цветах, о любви, о звездах или о чем-то подобном, во всяком случае, тебе вообще не следует забивать голову финансовыми проблемами. Или тебе кажется, что я не заметил твоего недовольства, когда давеча привез из Кракова роскошные розы?

— Да, признаться, хотя я была благодарна тебе, меня твой подарок не порадовал.

— Но почему?! — воскликнул он. — Разумеется, только потому, что они стоили дорого.

— Да, — подтвердила Кейт, — я не хочу, чтобы ты совершал траты, которые превышают наши возможности.

Кейт одновременно подумала, что Гого, похоже, совершенно не понимает очевидного факта, что подарки он делает за чужой счет, на деньги, которые дают ему из милости, и что поэтому ей стыдно принимать эти знаки внимания с его стороны.

Но Гого, по всей видимости, думал о чем-то ином, потому что внезапно развеселился:

— Ах ты моя бухгалтерша! — воскликнул он. — Не беспокойся по этому поводу, это должен решать исключительно я.

— А что ты оставляешь мне?

— Что? Люби меня! И это все. Люби меня и будь моей. Клянусь тебе, что для меня этого достаточно, и я буду абсолютно счастлив.

— Не думаю, — ответила она после минутного колебания. — И сожалею, что ты не задумался над другой стороной вопроса: была ли бы счастлива я, если бы моя роль ограничивалась положением гурии в раю.

— Кейт! — возмутился он не вполне искренне. — Разве я этого от тебя требую?!

— Но, однако, смысл сказанного тобой таков, — улыбнулась она, чтобы несколько смягчить резкость своего тона.

— Значит, я неудачно выразился. Я только хочу, чтобы ты не беспокоилась из-за материальных проблем. Эта забота принадлежит мне, и я министр сокровища, — он привлек Кейт к себе, — твой министр, потому что ты самое дорогое, бесценное и единственное мое сокровище.

На следующий день дождь лил как из ведра, и все встали позже обычного. Однако когда Кейт и Гого спустились около одиннадцати в салон, там уже были Ирвинг, Полясский и, наконец, Тукалло.

На первый взгляд он производил странное впечатление: импозантный и одновременно карикатурный. Тридцатилетний, высокий, широкоплечий, атлетически сложенный, определившийся в жизни, он высоко и гордо держал свою напомаженную голову. Одет он был с педантичной и, можно сказать, особой элегантностью, только яркий галстук, претенциозно завязанный, был в его костюме какой-то неожиданной эксцентрической выходкой. На лацкане пиджака красовалась эмблема ордена Почетного легиона. Прищуренные глаза смотрели с надменным безразличием, а сжатые губы выражали безграничное пренебрежение. Он выглядел как провинциальный актер-комик, которому поручили сыграть роль государственного деятеля, который должен через минуту перерезать ленточку какой-то выставки или принять делегацию строптивых граждан. Одновременно он казался грозным и смешным. Представился сразу и веско: