Кейт машинально последовала ее примеру, но не могла молиться. Услышанная полчаса назад тайна обрушилась на нее непомерной тяжестью, с которой не было сил справиться и которая привела ее в ужас.

С

первого

этажа приглушенно, но отчетливо долетали звуки вальса.

—…Вечное успокоение дай ей, Господи, — вполголоса молилась Герта.

Кейт пыталась собраться с мыслями. Что же теперь будет, возможно ли это? Настоящего графского сына лишили прав, имения, общественного положения, определив на роль третьеразрядного конторщика… А Гого? Ведь теперь ему придется от всего отказаться. Сразу он станет нищим, никем, каким-то паном Матеем Зудрой… Как объяснить все это?.. Сумеет ли он смириться, сможет ли справиться со своей новой судьбой?.. Гого… Несомненно, он — стойкий мужчина, но достаточно ли в нем закалки, силы воли? А главное, не сочтет ли он все это унижением, пощечиной своей гордыне, которая так часто граничила с высокомерием. Сын простой крестьянки и неизвестного отца…

Это будет для Гого страшным ударом. Кейт вспомнила сейчас множество подробностей из его рассказов. Слушая, она всегда улавливала нотки снобизма, который казался ей невинным изъяном. Гого, как бы нехотя, бравировал фамилиями своих зарубежных приятелей, словно мимоходом упоминал титулы лордов, маркизов и князей, называл элитные клубы, фамилии Бурбонов, Гонзагов, Габсбургов, рассказывая о знаменитых пляжах и роскошных отелях.

Конечно, снобизм этот в соединении с фамилией Тынецких и с огромными доходами был лишь безвредным пустячком, который даже в глазах Кейт заслуживал молчаливой снисходительности. Но в то же время не занял ли он в душе Гого более значительного места, сможет ли он справиться с ним в столь радикально изменившихся условиях, удастся ли ему заполнить чем-нибудь пустоту, которая останется? И чем?..

А еще: одолеет ли Гого свои привычки? Он всегда тратил так много денег. Возможно, он не был расточителем в прямом смысле слова, но он и никогда не умел воздерживаться от удовлетворения своих желаний — желаний очень дорогостоящих и нередко граничащих с экстравагантностью. Не станет ли для него трагедией отказ от прежнего уровня жизни, когда он будет вынужден сократить свои расходы до таких сумм, какие сможет получать собственным трудом?

Герта встала, смахнула со щек слезы и сказала:

— Наверное, здесь нужно зажечь свечи?

— Да, — согласилась Кейт. — Возьми два подсвечника из зеленого кабинета и принеси сюда.

Когда горничная вышла, Кейт, превозмогая неприятное чувство, наклонилась над покойной и приподняла край одеяла, покрывающего ноги. Умершая сказала правду: над косточкой правой стопы отчетливо виднелось родимое пятно — коричневая родинка в форме вытянутого овала. Она опустила одеяло.

Поставив свечи, которые принесла Герта, Кейт вышла в коридор, сжимая в руке листок с признанием Михалины.

Матея в буфетной она уже не застала. Сказали, что он в конторе или в гаражах. Тогда она пошла в свою комнату, чтобы спрятать письмо Михалины, а затем направилась в гостиную, где бал был в полном разгаре. Пары проносились в ритме фокстрота, в нескольких комнатах играли в бридж, с террасы доносился смех. В обеих столовых заканчивали приготовления к ужину. Здесь Кейт нашла пани Матильду. Отозвав ее в сторону, она сказала:

— Очень печальная новость, тетя, умерла Михалина.

— Боже мой! Умерла?

— Я сделала четыре укола, но это не помогло. Она при мне умерла…

— Бедная. Упокой, Господи, душу ее. Думаю, легкая смерть пришла к ней, ведь Михалина была такая добропорядочная женщина. Для нас это действительно большая утрата. Надо же такому случиться именно сейчас! Ты, Кейт, золотце мое, должно быть, потрясена этим. Испугалась, да?

— Нет, тетя.

Пани Матильда всматривалась в глаза племянницы, но прочесть в них ничего не могла. Кейт, несмотря на долгие годы пребывания рядом, оставалась для нее неразгаданной. Всегда спокойная, всегда милая и сердечная, хотя неизменно отделенная от всех какой-то стеклянной стеной,

какой-то неуловимой, неприкасаемой преградой, через которую невозможно было проникнуть в глубину души, прочесть мысли, узнать настоящие чувства. Кейт делилась лишь тем, чем поделиться хотела, то есть тем, что считала необходимым, и кому-нибудь менее проницательному, чем пани Матильда, могло бы показаться, что искренность этой обаятельной панны можно назвать самой непосредственной откровенностью. Однако пани Матильда хорошо понимала, что вся внутренняя жизнь Кейт останется для всех недоступной всегда, что никто эту девушку не сможет вывести из ее чудесного, почти нечеловеческого, а потому поразительного равновесия.

Бывали минуты, когда пани Матильда, общаясь с племянницей, чувствовала что-то похожее на страх, а в душе всегда признавала превосходство Кейт над собой, так как знала, что ее голубые глаза прочитывают ее саму, старую и опытную женщину, до самых потаенных закутков души. И сейчас, пораженная спокойствием племянницы, сказала:

— Это хорошо, дорогая девочка. Ведь смерть всегда потрясает. Хорошо, что ты восприняла это спокойно… Да, этим нужно заняться, поставить свечи в изголовье… И закрыть глаза…

— Все уже сделано, тетя.

— Как это?.. Ты… ты сама?

— Нет, тетя. Там была Герта.

— Ну, слава Богу. Но я боюсь одного: известие о смерти слуги разнесут и испугают наших гостей.

— Никто не знает о случившемся, кроме Герты, а она поклялась, что не проронит ни слова, и ей можно верить. Это надежная и обязательная девушка.

— Ты всегда обо всем подумаешь! Спасибо тебе, Кейт!

На этот раз «Ке-е-йт» прозвучало в голосе пани Тынецкой еще теплее, чем всегда. Она наклонила голову племянницы к себе и поцеловала в лоб.

— Ты — настоящее сокровище.

— Ах, тетя, — пожав плечами, сказала Кейт с улыбкой, которую вызвали благодарность и смущение. — Но мне кажется, что нужно сообщить о смерти пану Зудре.

— Кому? — удивилась пани Матильда.

— Пану Матею.

— Ах, Матюсю! Действительно. Я совершенно забыла, что его фамилия Зудра. Почему вдруг пришло тебе в голову так его назвать? Павел! — обратилась она к одному из слуг. — Поищи-ка пана Матея и скажи, что его зовет паненка. Так ты справишься с этим, Кейт. Бедный парень. Не просто это… лишиться матери…

Лицо пани Тынецкой вдруг стало мрачным, брови сдвинулись, и так она неподвижно стояла с минуту, глядя прямо перед собой. Только пальцы ее руки, опирающейся на трость, двигались, сжимая золотой набалдашник.

— А ведь Михалинка была моложе меня, — прозвучало тихо и задумчиво, точно эхо ее мыслей. — Да-да… Я иду к гостям. К покойной загляну позже…

И ни на кого не взглянув, она ушла, высокомерная, слегка ссутулившаяся и в то же время почтенная в своем черном наряде и с серебристой сединой в волосах. Кейт уважала ее и любила.

Вскоре появился Матей. В руках у него была папка с бумагами. Почти по-армейски вытянувшись перед Кейт, он спросил:

— Паненка звала меня?

— Да, — ответила Кейт. — У меня для вас печальная весть. Пойдемте со мной.

Они вошли в соседнюю комнату, где никого не было. Кейт умышленно остановилась рядом с люстрой, чтобы получше разглядеть этого человека. Высокий, стройный, с правильными чертами лица, темно-русый и сероглазый, он стоял от нее в трех шагах. Годами она встречалась с ним по нескольку раз в день, но только сейчас заметила, какой он, как выглядит «граф Роджер Тынецкий»…

— Пан Матей, — начала Кейт, — вы знаете, что болезнь вашей… мамы очень опасная.

— Да, я знаю. Скажите, маме стало хуже?

— Нет, пан Матей, ваша мама… умерла.

Ни один мускул не дрогнул на лице молодого человека, только он побледнел так, что его загорелое лицо стало серым.