Такая вот у меня получилась психологическая подготовка перед актом вандализма над собственным телом. Не помню, как вышла из гримёрки, вся в своих мыслях, как оказалась на свежевымытой, пахнущей хлоркой сцене. Кажется, я даже забыла, зачем я здесь. Краска на досках старая, почти совсем истерлась, но настоящего, правильного, красного коммунистического цвета. Чтобы крови было не видно. Стою, словно на эшафоте в Средние века, жду, когда меня вздёрнут перед ликующей толпой. Но ни толпы, ни священника, только Дэн рядом крутится, виновато глаза прячет. Карабины на крюках защелкнулись, верёвки натянулись, мгновенная боль в спине, словно удар ковбойской плети, вернула меня в сознание и подняла на цыпочки. Дэн заботливо, но твёрдо держал меня под локти, поднимал вверх одновременно с верёвками, прикрепленными к раме-доске, которую подтягивал к потолку альпинистский трос, пропущенный через блок. Конструкция больше всего напоминала дыбу из фильмов про жестокости инквизиции. Сердце заколотилось, дыхание участилось, опять вспомнилась чайка на удильном крючке. Может, остановить всё, к чёртовой матери? Но пальцы ног уже оторвались от земли. «Крак», — раздался отвратительный звук у меня в ушах, это кожа на спине отделилась от мышц.

— Баля-а-а-а-а-а-а-ать! Йеа-а-а-а-а-ать! — крик вырвался откуда-то, будто из-под замка. Причём совершенно не моим голосом. Я ведь никогда не матерюсь. Просто бурная реакция на нечеловеческую боль. Даже хвалёный порог не спасает. Слёзы боли и обиды буквально полились из моих удивлённых глаз. Теперь я висела только на своей коже, а Дэн стоял внизу и как-то странно на меня смотрел. Смотрел, как будто сейчас расплачется. Я попыталась заехать ему ногой по кислой морде, но не достала. Недосягаем, гад! Боже, как больно и как прикольно одновременно! Прикольно-прокольно-больно! Кто-то подтолкнул меня, и я закачалась взад-вперёд, как лампочка на проводе. Сейчас заискрю и взорвусь белым светом. Тянущая боль во всём теле усилилась. Казалось, меня вот-вот разорвёт и я упаду, обливаясь кровью. Скорей бы! Привет доброй Мурзиле! Как же больно! Может, хватит? Но нет — я лечу, лечу на верёвочных крыльях! Я умею летать! Слышите, суки? Я УМЕЮ ЛЕТАТЬ! Головокружение от боли или от высоты — уже не понимаю. Ничего не понимаю, но мне так хорошо! Притяжение исчезло, и тёмный клуб исчез, и Кити Китова с её неразрешимыми проблемами осталась там, в статичном бескрылом мире. Эндорфины — вперёд! Ничего нет! Есть только искры из глаз от боли, превращающиеся в звёзды вокруг, и хочется кричать от шока и счастья. Абсолютного счастья. Счастье — оно-то откуда? Все вопросы куда-то делись, упали в тёмную пропасть внизу. Вокруг одни ответы. Сияют в темноте. Летают рядом со мной. Красивые, яркие, зовущие. Не знаю, как к ним подобраться. Что-то держит меня, мешает улететь в зовущую ответами пустоту, и я ору:

— Отпусти меня! Отпусти!

Крик растёт, заполняя собой мою пустую звенящую голову, а потом и всё пространство вокруг. Я кричу, я вся сплошной крик! И слышу:

— Отпусти меня, Кити!

Это я кричу? Нет! Не может быть. Не ослышалась ли я? Я ведь уже стою на сцене, и Дэн радостно трясёт меня за плечи. Полёт закончен.

— Ты молодеф! Крутыфка, Кити! Четыре минуты для первого раза офень достойно.

Я киваю. Я контужена. Меня ведут в гримёрку. Меня кладут на знакомый стол. Из меня выдергивают крюки. Всё, оторвали мои крылья с корнем. Вздрагиваю от сладкой боли при массаже, когда Дэн собственноручно, никому не доверив, выдавливает сильными пальцами воздух, попавший в ранки на моей спине. А в голове продолжает кричать всё тот же убийственно родной голос. Голос, от которого всё внутри меня сжимается в тугой комок. Голос, который я никогда уже не надеялась услышать.

— Отпусти меня, Кити!

Но как? Как я могу отпустить тебя, Егор, когда это ты сжал навсегда в своей большой тёплой руке моё маленькое, онемевшее от счастья сердце? Я не знаю, как это сделать. Ну всё, долеталась птичка Кити. За что боролась, на то и напоролась.

Впереди длинная и яркая жизнь, стоит теплый июнь, поцелуи Егора великолепны, и через неделю Кити будет вся принадлежать ему.

Они снова лежали на старой подростковой кровати в комнате Кити и ласкали друг друга. Без остановки, без устали, без конца, проникновенно, но без проникновения. Ласки длились вечно: то неслись горной бурлящей рекой, то падали бурным водопадом, то лились бодрящим дождём. Время остановилось. В мире не осталось ничего, кроме опухших от поцелуев губ, настырных языков, бесцеремонных нежных пальцев, вибрирующей влажной кожи, одуряющего приторного запаха зрелого цветка и желания, запаха желания, вкуса желания, желания желания, желания того, чему никогда не сбыться, и поэтому ещё более сильного априори. Желание обладать друг другом до последней капли, до последнего звука, до конца, навсегда, на все сто. Он так хорош, так нежен, так настойчив, но пусть подождёт ещё неделю. Пока им движет чистая физиология, основной инстинкт и привычка побеждать. Он ещё ни разу не признался ей в любви! Он стесняется слова «люблю». Стесняется чувств. Стесняется показаться слабым, безоружным, уязвимым. Ведь как только ты скажешь «люблю», в твоём сердце прорастёт боль и ответственность за этот росток, всё — обратной дороги нет. Небо не обманешь. В его тренированном теле атлета живёт тонкая ранимая душа поэта. Но Егор её умело прячет. Так что пусть пострадает его самолюбие — или китилюбие — ещё неделю. Красавчик, спортсмен, он привык к лёгким победам. Взять приз, поставить на полку девственность Кити — и вперёд к новым рекордам. Нет, Егорушка! Не в этот раз. Придётся потрудиться, подождать, понять, насколько дорога тебе стала смешная девчонка в пирсинге, что слушает раздражающую тебя музыку. Томление тела пробуждает душу! Что такое неделя по сравнению с целой жизнью, жизнью, полной любви, которая ждёт их впереди. Долгая счастливая жизнь! Рита бы съехидничала: долгая счастливая смерть. Смерть тут ни при чём. Смерть из другого сна. Сна? Почему сна? Потому что поцелуи Егора такие сладкие, как предутренний сон.

Ещё неделя ожидания перед взятием последнего рубежа, и ты получишь меня всю, и это того стоит, поверь мне. Хотя откуда мне это знать? Ведь ты будешь моим первым, Егор. Первым и последним, потому что я так хочу. А хочу я тебя не меньше, чем ты меня, Егор.

Целуй меня ещё, ещё, ещё. Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, что такое? Ты куда?

Что значит «в тебя»? Что значит «ничего не будет»? Ещё как будет! Мы же договорились, Егор. Ещё неделя. Так нельзя. Что? Через неделю ты умрёшь? Убьют гопники? Офигеть! Ты спекулируешь своей смертью, только чтобы добиться своего? Что значит «сон»? Отчего «очнись»? Я не хочу… Куда ты? Ты обиделся?

Егор сел на кровати и обхватил голову руками. Кити уперлась локтем в кровать, положила подбородок на ладонь и в ожидании испуганно смотрела на Егора. Яркий день за окном резко сменился сумерками, как будто поменяли декорации во время спектакля. Звуки летнего города за окном немедленно исчезли. Все, кроме одного. В стекло методично билась ночная бабочка. Билась всё настойчивей. Билась, как нежеланная мысль, которую Кити всеми силами старалась не пускать в голову. Старалась не слышать. А бабочка билась ещё упрямее, и вместе с ней быстрее забилось сердце Кити. Сон, сон, сон, сон, сон, сон — в унисон забились сердце Кити и бабочка с той стороны окна. Слёзы брызнули из глаз. Только сон. Проклятье! Опять! Сама собой в комнате заиграла музыка, её любимые английские модники пели простые слова о том, как хорошо быть вместе с любимым.

— Хорошая песня. Душевная. Но я её совсем не знаю. Прости, Кит, что я расстроил тебя.

— Это «MGMT». Ты не можешь их знать. Прости меня, дуру. Прости, что я тогда так… тянула. Мне казалось, что очень важно услышать, что ты любишь меня. Мне…

— Я любил тебя.