— Не хотите ли выпить и закусить с дороги? Я сегодня тоже еще не завтракал.

Офицеры с удовольствием отрдетили, что хозяин квартиры свободно владеет немецким языком и охотно согласились позавтракать вместе с ним. За столом они беседовали совсем непринужденно.

— Мы рады, что вы, русский человек, правильно оценили нашу великую Германию, — словно сквозь толстую стену, донеслось до Сергея Александровича поощрительное заявление Ауэ. Узнав, что Глинский был в Берлине, фон Бринкен спросил:

— Вы, конечно, были счастливы хоть недолго пожить настоящей жизнью высококультурного человека?

Сергей Александрович весь внутренне сжался. Вот оно страшное, мучительное… пришло. Не сметь сказать то, что думаешь, хочешь. Унижаться перед победителями.

Оба гитлеровца с недоумением уставились на молчавшего инженера.

С трудом выдавливая слова, Сергей Александрович высказал свое восхищение. С этого момента все, что ему когда-то действительно нравилось в Берлине, стало казаться отвратительно враждебным.

— А почему вы не эвакуировались вместе с заводом, господин Глинский? — в упор спросил Бринкен.

— Не успел, — ответил Сергей Александрович.

— Жалеете?

— Моя жена и сын уехали на восток, — уклончиво ответил Глинский.

Когда гитлеровцы ушли, он мучительно долго обдумывал свое положение.

Капитан Ауэ и обер-лейтенант фон Бринкен вернулись вечером.

За ужином продолжалась оживленная беседа. Незаметно разговор перешел на женщин.

— Я слышал, у вас очень хорошенькая жена, господин Глинский, — улыбаясь, сказал капитан.

Сергея Александровича невольно передернуло. Капитан это заметил:

— Господин Глинский, — укоризненно произнес он, — запомните раз и навсегда, мы, победители, умеем быть снисходительными к тем, кто к нам расположен. И мы никогда не трогаем то, что принадлежит человеку, который для нас может быть полезным. Поверьте, ваша жена много бы выиграла, если бы осталась вместе с вами. Жаль, очень жаль, что она поторопилась уехать. Но, впрочем, не огорчайтесь. Наши войска идут вперед быстрее, чем русская армия катится назад. Мы вернем вам вашу жену.

— Я был бы счастлив, — тихо сказал Сергей Александрович.

— Хорошенькая жена — это очень важно, — убежденно сказал Бринкен, — выпьем за счастливое возвращение всех хорошеньких беглянок.

Прошло несколько дней. Глинский делал вид, что он болен, и никуда не выходил из дома.

Встречаясь со своими квартирантами, он старался быть с ними любезным, угодливо восхищался вслух немецкой техникой. Уловив удобный момент, Сергей Александрович рассказал офицерам, какие неприятности по службе и даже в личной жизни приходилось испытывать ему из-за того, что он всегда был сторонником германской культуры.

Сам с собой он пробовал хитрить:

«Все это я делаю, чтобы скорее получить возможность попасть к своим и включиться в работу для Родины».

Но в глубине души он уже начинал понимать: навряд ли у него хватит сил голодным, грязным, ежеминутно рискуя жизнью, пробираться через линию фронта.

— Эх, Наташа, Наташа! Если бы ты была со мной. Ты такая сильная, чистая…

В этот же день Ауэ зашел к нему в кабинет. Следом за ним явился Бринкен. Это случилось впервые, до этого гитлеровские офицеры лично к нему не заходили. Сергей Александрович почувствовал, что его сердце тревожно сжалось, готовое вот-вот остановиться.

— Могу вас порадовать, — сказал капитан, — возможно, вы будете назначены инженером на знакомый вам завод. Комендант города полковник фон Роттермель склоняется к этому.

После короткой паузы Ауэ добавил:

— Вам предстоит блестящая карьера! Что вы на это скажете?

— Я польщен, — забормотал Глинский, — но я не уверен… справлюсь ли… Хватит ли у меня знаний… опыта?

— Если нам будет нужно, — хватит! — веско подчеркнул Ауэ.

— Вас, вероятно, удивляет такое широкое доверие к вам, у которого и жена и отец жены — коммунисты? Не беспокойтесь, господин Глинский, это не помешает вам стать нашим человеком. Но имейте в виду, решение должно быть принято очень быстро. Сейчас я предупреждаю по-дружески, завтра с вами будут говорить официально.

— Я… — растерянно замялся Глинский. — Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать?

— Бросьте гнилую мягкотелость, — бесцеремонно оборвал его капитан. — Не стану скрывать, вы произвели на меня хорошее впечатление. Свое мнение я доложил господину коменданту. Мы получили о вас сведения: часть из них не в вашу пользу, но от вас зависит, чтобы в дальнейшем мы их окончательно вычеркнули из вашего прошлого.

Молчавший до сих пор фон Бринкен уставился на Сергея Александровича тусклыми, бесцветными глазами и в упор спросил:

— Вам известно, где находится брат вашей жены, лейтенант Киреев?

— Я расстался с ним на вокзале, когда провожал жену. Где он сейчас — не знаю. — Глинский отвечал правду, но голос его несколько раз срывался.

— За его судьбу можете не беспокоиться, — усмехнулся обер-лейтенант. — Мы освободили его из тюрьмы.

— Виктор в тюрьме? За что?!

— Об этом следует спросить командование Красной Армии. Советский военный трибунал не успел его расстрелять по независящим от него обстоятельствам: мы заняли город, — самодовольно рассмеялся фон Бринкен.

— Лейтенанта Киреева бросили в тюрьму как дезертира. Мы спасли ему жизнь, — пояснил Ауэ.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Заводской эшелон, потеряв часть своего состава, все же прорвался сквозь пламя пожара и ушел на восток. Разбитые во время бомбежки вагоны догорали, и густой черный дым стелился над железнодорожным полотном.

На путях, рядом с искореженным железом и обугленными досками, валялись убитые люди. Фашисты прекратили воздушные налеты лишь после того, как к станции подошли их передовые отряды.

Заняв станцию, гитлеровское командование отдало приказ: немедленно очистить пути, закопать убитых, а раненых перенести в железнодорожные бараки и оставить там на попечение местных жителей. Из поселка и ближних деревень срочно сгоняли народ на очистку и ремонт путей. Старики, женщины и подростки, подталкиваемые гитлеровскими солдатами, испуганно переглядываясь, толпились на станционных путях. Солдаты знаками объясняли им, что они должны делать. Несколько женщин нехотя подошли к разбитому вагону. Вдруг одна из них громко вскрикнула. Остальные бросились к ней. Не спеша вразвалку приблизился немецкий ефрейтор: на земле между обломками ящиков лежали два женских трупа.

Ефрейтор жестом указал: убрать. Убитые лежали рядом, головы их почти соприкасались. Обе они были совсем молодые, особенно одна, с красивым смуглым лицом, похожая на цыганку.

Когда их стали поднимать, пожилая полная колхозница воскликнула:

— Смотрите-ка, которая постарше, вроде дышит? — Она нагнулась, прислушалась. — Дайте-ка водички поскорее, может, опомнится.

— А чернявая, видать, давно кончилась. Совсем захолодала, — певучим голосом жалостливо проговорила высокая худая старуха.

…Опомнилась Наташа в бараке. У нее сильно болела голова. Она не сразу поняла, где находится. Кругом были нары, на них лежали люди разных возрастов. Они стонали, бредили, кричали…

«Где Степа? Что с ним?» — Это была первая мысль, которая обожгла Наташин мозг.

Следом всплыли десятки разнообразных вопросов:

«Не попала ли в эшелон фашистская бомба? Уцелели ли ее спутницы? Заняли ли немцы город? Уехал ли муж? И кто принес ее, Наташу, сюда?»

Вопросы мелькали, как в калейдоскопе, и ни на один из них она не могла найти ответа.

Когда Наташе сказали, что в городе гитлеровцы, ее охватило чувство ужаса: оказаться во власти оккупантов?! Надо что-то предпринять немедленно… Что?

Но физическая слабость снова крепко сковала ее.

Несколько дней пролежала она на грязной соломе наедине со своими тяжелыми, беспросветными думами.

Высокая худая колхозница пришла навестить Наташу и принесла ей молоко и черный хлеб. Певучим голосом уговаривала больную немного поесть.