Выйдя из переулка на улицу с большими магазинами, Ляля остановилась около комиссионного. С затаенным вздохом она полюбовалась изящными вещицами, отгороженными от нее толстым стеклом.

«Зайду погреюсь, кстати присмотрю что-нибудь. Не всегда же я буду считать гроши».

У Ляли глаза разбежались, когда она с небрежным видом попросила продавца показать ей что-нибудь для свадебного подарка подруге (никакой свадьбы не предстояло и никаких денег на подарки не было) и тот поставил на прилавок сверкающие хрустальными гранями вазы, чашечки тончайшего фарфора, тарелки для украшения стен…

Она ушла совсем расстроенная. К счастью для нее, большинство зеркальных витрин было забито досками, — соблазны встречались не так-то уж часто.

Темнело. Наступил час «пик», когда служащие после рабочего дня возвращаются домой. У многих были усталые и беспокойные лица — война принесла людям столько забот, горестей. Ляля об этом не думала. Ее интересовало только, кто как одет. Окидывая пренебрежительным взглядом военные шинели, полушубки, потрепанные пальто, она решила:

«Потускнели Москва и москвичи».

Мороз крепчал. Леденящий ветер обжигал лицо, захватывал дыхание. Ляля совсем замерзла и с завистью наблюдала за шедшей впереди женщиной в пышной беличьей шубе, без сомнения, очень теплой. На ногах женщины были новенькие черные чесанки, голову она повязала оренбургской шалью.

«Никогда бы так не оделась, — решила Ляля, — хоть ей и тепло, наверное, как в бане. А шубка хороша! Когда, наконец, у меня будет такая?.. Нет, лучше котиковая…»

Что это случится скоро, Ляля не сомневалась — она верила Бену. На днях он пространно распространялся о преимуществах среднеазиатского каракуля перед заокеанской ондатрой. Бен все знает, все понимает, все умеет. Он сам это сказал. Удачливый иностранный журналист будет замечательным мужем, сумеет создать ей комфортабельную, даже роскошную жизнь.

Но пока она еще не жена Бена, шубы нет, а на мосту такой пронзительный ветер, что нет сил терпеть. Ляля, закрыв лицо муфтой, побежала. Она перевела дух только в подъезде дома, где жила.

В квартире Анны Семеновны было пусто. Хозяйка еще не вернулась с работы. Но в кухне на газовой плите стоял приготовленный рано утром обед. Надо было только разогреть его, но Ляле было лень:

«Приходишь усталая, замученная, а тут еще возись с кастрюльками. Не буду!»

Она улеглась на тахту. Настроение испортилось. Решила уснуть. Но сон не приходил. Скучая, Ляля встала, потушила свет и подняла штору. Прижавшись лбом к стеклу, она вглядывалась в темноту. За окном лежала настороженная, сумрачная Москва. Луч прожектора перерезал небо и остановился около окна, словно нацелился на Лялю. Ей стало страшно. Как раз сегодня утром перед ссорой Тамара что-то болтала о предстоящих воздушных тревогах. Знакомые военные будто предупреждали ее, что скоро следует ждать грандиозных налетов. Ляля не очень-то верила своей подружке. Тамара любила прихвастнуть своими знакомствами, своей осведомленностью. Но сейчас, когда Ляля оказалась одна в квартире и беспокойный прожектор продолжал заглядывать в окно, ей так захотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко, где нет светомаскировки и в ночном небе переливаются каскады цветных огней рекламы. Говорят, что на Бродвее от электричества ночью светлей, чем днем. Увидит ли она Париж? Бен звал ее «свуитхарт», что значит в переводе «сладкое сердце», так называют невест, и ясно намекал, что они скоро поженятся. Тогда он увезет ее за границу, они будут путешествовать, посетят все европейские столицы…

А что если фашистские самолеты сейчас прорвутся в Москву и будут бомбить? Она совсем одна, беспомощная в таком опасном районе. И дом высокий… прекрасный ориентир для прицельной бомбежки. Это ока слышала тоже от Тамары.

Ляля решительно задернула оконную драпировку и зажгла все лампы. В комнате стало светло. Страх постепенно рассеивался. Ляля направилась на кухню, открывая по пути все электрические выключатели. Яркий свет, как всегда, подействовал на нее успокаивающе. Она снова легла на тахту и стала думать о Бене.

Вообще Бен — чудесный и милый. Прекрасно одет, всегда весел, любезен со всеми, а нежен только с ней — Лялей. Какие огоньки горят у него в глазах, когда он любуется ею. Влюбленный, преданный Бен. Напрасно Ляля все не решается пригласить его к себе.

В первый вечер их знакомства Бен подробно расспрашивал ее, откуда она знает английский язык и кто ее родные. Ляля прихвастнула, что она племянница известного авиаконструктора Киреева, живет в его квартире. Потом несколько раз Бен вежливо справлялся о здоровье дядюшки, мимоходом интересовался, над чем он работает.

— Он конструирует сейчас самый большой самолет в мире. Я все о нем знаю, у дяди нет от меня никаких секретов, — важно заявила Ляля.

Бен не стал расспрашивать. Его, как видно, мало интересовала авиация. А вот Ляля интересовала все больше и больше. Она чувствовала это и без его слов, инстинктом женщины. Бен был все время очень предупредителен и щедр, а последнее время просто задарил Лялю всякими, такими необходимыми девушке, безделушками.

У иностранного корреспондента, по словам Ляли, «была настоящая широкая русская душа». Тамара, услышав эту характеристику, снисходительно хмыкнула:

— Какая ты еще дурочка, Лялька! Как ты ошибаешься в своем… мистере.

Ляля разозлилась:

— Ты просто завидуешь моему успеху у мужчин. Если бы Бен стал ухаживать за тобой — сразу бы ему на шею кинулась! Только ты ему совсем не нужна!

Подруги поссорились, но ненадолго.

Ляля продолжала дружить с корреспондентом.

В ночь под Новый год Бен пригласил Лялю на вечер, который состоялся в просторной квартире его друга, пожилого и мрачноватого иностранного журналиста. Этот вечер ей особенно запомнился.

На новогоднюю встречу пришло человек тридцать. Здесь были представители агентств и крупных иностранных газет, сотрудники издававшегося в Москве английского журнала «Британский союзник». Многие из гостей надели смокинги. Под ослепительно ярким снегом электрических ламп блестели туго накрахмаленные манишки и голые плечи женщин в открытых и длинных вечерних платьях.

Ляле казалось, что она попала в другой мир, куда ее отнес сказочный ковер-самолет. Просто не верилось, что за окном темная военная Москва.

Многое здесь ее удивляло. На богато сервированном столе не было скатерти. Бутылки и графины, блюда и тарелки отражались, как в зеркале, в идеально отполированной поверхности стола из карельской березы. В высоких бронзовых подсвечниках горели настоящие свечи.

Ляле всегда нравилось все заграничное. «Умеют же там делать красивые вещи», — часто повторяла она Тамаре. Ей даже пришлась по вкусу консервированная солоноватая колбаса в баночках, открывавшихся маленьким ключиком. Такие баночки приносила иногда из распределителя Анна Семеновна, получая их по карточкам «вместо мяса».

— Опять «второй фронт» получила, — говорила она разочарованно, выкладывая из сумки паек.

Приятные Лялины воспоминания прервал приход Анны Семеновны.

— По какому случаю у нас такая иллюминация? — весело спросила она. — Разве можно быть такой трусихой! А почему обед не тронут? Тоже со страха? Сейчас накрою на стол-Анна Семеновна щедро расходовала на свою квартирантку накопившийся у нее запас нежности. Ляля принимала эти заботы как нечто должное. Ей и в голову не приходило, что по справедливости следовало бы поменяться ролями с Анной Семеновной, самой ходить в очереди, готовить еду, мыть посуду, вытирать пыль в комнатах. Недавно Тамара сказала:

— Неужели тебе не совестно, Ляля? Человек приютил тебя, а ты в благодарность на голову ему садишься. Ты бы Анне Семеновне по хозяйству помогла, ей в ее возрасте труднее, чем тебе, в очередях за пайками стоять и кастрюльки чистить. Ты об этом подумала?

В ответ Ляля только презрительно хмыкнула. Это был ее обычный способ выражать возмущение несуразными, на ее взгляд, требованиями. Конечно, она ни о чем подобном и не думала и не собиралась думать. Привыкла всегда пользоваться услугами матери, тети, квартирной хозяйки. Ей казалось вполне естественным, что совершенно посторонняя, даже мало знакомая женщина поселила ее у себя, ухаживает за ней.