То был поворотный пункт в его карьере. Ликующий внутренний голос нашептывал ему: «Преуспеть… преуспеть и еще раз… Вот наконец твой счастливый случай». И, не долго думая, он ухватился за него и стал обвинителем Риза Мэфри. В его намерения входило привлечь всеобщее внимание к своим достоинствам, ошеломить, подавить всех и вся блеском ораторского таланта и во что бы то ни стало добиться обвинительного приговора. И он добился.

Не прошло и восьми месяцев, как его уже назначили главным судьей по уголовным делам в Апмарстоне. Не расставаясь до поры до времени со своим провинциальным домом — это было возможно, так как между Уортли и Лондоном курсировал отличный экспресс, — он сделался членом адвокатской корпорации в Темпле. Отчасти в силу его большого опыта, отчасти же из-за поистине удивительного судебного красноречия его стали все чаще и чаще назначать государственным обвинителем в больших процессах, и он так отличился в этой роли, что в 1933 году был пожалован дворянской грамотой. В пятьдесят лет, все еще полный энергии (успех только сильнее разжег его честолюбие), он был уверен, что ему предназначено взлететь еще выше. Верность родному Уортли принесла свои плоды: его упросили баллотироваться на предстоящих выборах в качестве кандидата от консервативной партии с большими шансами на успех против Джорджа Берли. А ведь стоит только быть избранным в парламент — и до поста генерального прокурора рукой подать. С годами, кто знает, разве не может он сделаться лорд-канцлером и наконец добраться до высочайшей вершины — стать премьер-министром?

В такой битве за возвышение, конечно, приходится быть беспощадным. Спротт не строил себе никаких иллюзий относительно свойств, потребных для успеха: жизнь — это неумолимая борьба, и выжить дано только сильнейшему. С тех пор как он познал власть, взгляд его стал тяжелым и хмурым, речь обжигала словно удар кнута. Стремясь любой ценой втереться в высокие политические сферы, он до тонкости изучил науку, как избавиться от человека, некогда оказавшего ему услугу, или с отсутствующим видом пройти мимо того, кому сам он некогда льстил, за кем увивался. Но превыше всего Спротт ставил свой дар идти на голову впереди соперников, он постоянно подчеркивал свою одаренность, стремился всех ослепить блеском своих талантов.

Разумеется, он нажил себе немало врагов и не заблуждался относительно репутации, которая у него постепенно сложилась. Его честили приспособленцем и низкопробным подхалимом, утверждали, что, карабкаясь вверх по социальной лестнице, он, не колеблясь, ставит ногу на лицо человека, в данный момент стоящего ступенькой ниже. Обвиняли в вопиющей несправедливости по отношению к целому ряду людей. А глазное, давно уже шел шепоток, что при исполнении прокурорских обязанностей он во зло употребляет свой ораторский талант, оказывая нежелательное давление на присяжных.

Сейчас, безостановочно шагая по своему кабинету, Спротт мрачнел все больше и больше. Наконец, причина его душевного смятения ему уяснилась. Да, вопрос, так внезапно поднятый в палате общин, досадил ему сверх меры. Конечно, Джордж Берли дурак, и лидер либералов сумел-таки его осадить. Более того, министр внутренних дел немедленно и со всей решительностью пресек разговоры об этом злополучном деле. И тем не менее история получилась в высшей степени неприятная. В узком кругу о ней уже успели немало посудачить, так что даже его дорогая жена кое-что прослышала и на следующий вечер, когда они остались вдвоем, исподволь приступила к нему с расспросами.

Спротт, хоть и не любил ругаться, не выдержал и про себя чертыхнулся. Его единственным бескорыстным чувством была любовь к семье, и прежде всего к жене. Она не принесла с собой в приданое ни денег, ни положения в свете, так как была всего-навсего дочерью местного врача, и, женившись на ней по любви, он изменил своим принципам поведения. Но ее успокоительная близость, ее постоянное ободряющее восхищение и заразительно-ласковый нрав сторицей его за это вознаградили. Друзей у него никогда не было, и сознание, что они любят друг друга, что она всегда рядом, не раз поддерживало его в трудные минуты. Мучительная мысль, что он может, хотя бы до некоторой степени, пасть в ее глазах, заставила его принять решение.

Он снял телефонную трубку и велел соединить себя с Главным управлением полиции Уортли.

Глава XIX

Начальник полиции Дейл немедленно откликнулся на вызов и уже через десять минут, облачившись в свой пышный, шитый золотом мундир, двинулся через парк по направлению к Гров-Квэдрант.

Прогулку пешком он предпочитал езде на казенной машине. Знаки почтения, оказываемые ему, когда он шел по улицам, и то, как проворно отдавали ему честь его полисмены, уважительные взгляды прохожих, суета, которая поднялась в парке, едва только подметальщики завидели его внушительную фигуру, как всегда, преисполнили его чувством мрачного удовлетворения.

У Спротта пожилая горничная в темно-лиловом форменном платье провела его в небольшой кабинет направо от холла и тихим голосом, характерным для слуг, давно живущих в доме, объявила, что сэр Мэтью сейчас выйдет к нему. В ответ Дейл сухо кивнул. Он отлично знал, что его заставят дожидаться, и ему это было не по вкусу.

Он поудобнее уселся в кожаном кресле, положил портфель на колени и стал разглядывать комнату — деревянные некрашеные панели, толстые ковры на полу, длинные ряды книг в изящно тисненных переплетах. Не без горечи он подумал, что мог бы, пожалуй, жить не хуже, будь у него образование. А так гордость приходилось прятать подальше: не положено ссориться со своим хлебодателем.

— А, вот и вы, Дейл! — Спротт протянул ему свою теплую руку; на лице ни следа досады и огорчения, недавно терзавших его. — Не хотите ли чем-нибудь подкрепиться?

— Нет, благодарю вас, сэр Мэтью.

Спротт сел.

— Надеюсь, у вас все в порядке.

— В полном порядке.

— И отлично. — Сэр Мэтью помолчал, водя пальцем по губам. — Дейл… обратили вы внимание на эту дурацкую историю в палате… касательно дела Мэфри?

Дейл был поражен, но и виду не подал.

— Обратил, сэр Мэтью.

— Ерунда, разумеется, грязная политическая возня. Тем не менее… — Спротт покачал головой. — Сейчас надо быть начеку, чтобы эта грязь на нас не налипла.

Дейл медленно ворочал расшитую форменную фуражку в огромных руках, надо сказать, не без растерянности.

Спротт задумчиво продолжал:

— Этот юный сумасброд… я имею в виду сына… этого, как его… Мэфри… он все еще в городе?

Дейл сидел, опустив глаза, и внимательно рассматривал свой башмак на толстой подошве.

— Да, он еще здесь. С некоторых пор мы установили за ним слежку.

— Так, — отозвался Спротт. — Это, видно, беспокойный малый. Он — вы понимаете, что я хочу сказать, — из тех, что по пятам за вами гоняются, в любой час стараются к вам проникнуть и суют вам в руки составленные по всей форме петиции… Чудак… Только и знает что жаловаться. Как будто мы к этому не привыкли.

Воцарилось напряженное молчание. Затем Спротт, задумчиво постукивая пальцем по передним зубам, добавил:

— Но спрашивается… что нам с ним делать?

С минуту начальник полиции сидел, прикусив язык. Теперь он уразумел, зачем сэр Мэтью звонил ему, и странное чувство нерешительности, сдобренное известным злорадством, овладело им. Наконец он счел за благо поднять глаза.

— Вы хотите возбудить против него обвинение?

— Ни в коем случае, — возмутился Спротт. — Этот молодой человек введен в заблуждение, но не думаю, чтобы он был преступником. А кроме того, мы должны быть милосердны, Дейл. «Милосердие дважды благословенно. Как живительная роса, упадает оно на долины». Надеюсь, я правильно цитирую. — Он в упор поглядел на начальника полиции. — Так или иначе, но хорошо бы склонить нашего заблудшего друга покинуть Уортли.

— Я уже сказал ему, чтобы он сматывался.

— Слова, дорогой мой Адам, как мне известно по горькому опыту, мало что значат. Тем не менее я не даю вам советов. Хотелось бы только, чтобы вы сочли возможным, конечно, по собственному благоусмотрению, образумить этого молодого человека.