Пол вскочил: он уже не владел собой под влиянием этих речей, виденного и слышанного сегодня в суде, а также того процесса деморализации, который вот уже десять дней совершался в нем. Молнии вспыхивали в его мозгу и тут же гасли. Он налил себе полный стакан и залпом осушил его.

— Вот, — хриплым шепотом произнес Кэслз, — на случай, если вас остановят… возьмите.

Это был «Вебли», черный автоматический револьвер. Но Пол не удивился. Кэслз молчал. И Пол молчал тоже. Кэслз распахнул дверь. Пол вышел. Спускаясь по лестнице, он ощущал, как эта тяжелая штука в кармане ударяет его по бедру. На улице стояла непроглядная темень.

Оставшись один, Кэслз приложил руку к сердцу и на мгновение бессильно прислонился к дверному косяку. Рот его скривился, щеки ввалились, он с трудом втягивал в себя воздух. Затем он дрожащими пальцами скрутил папиросу, закурил, взглянул на часы. Поезд на север отходил через десять минут. Мешкать было бы глупо. Он надел пальто, еще раз жадно и торопливо затянулся папиросой. От мыслей, о которых знал только он один, усмешка тронула его губы, обнажив бледные десны. Он с размаху швырнул на пол окурок, растоптал его, круто повернулся и вышел.

Глава XXVII

В этот же самый вечер сэр Мэтью Спротт, выйдя из комнаты, где одеваются судьи, остановился в портале, раздумывая, как бы получше провести два свободных часа, остававшиеся у него до обеда. В Берроуз-холле шло состязание на бильярде. Смит против Девиса. Он давно уже пристрастился к этой игре и, как заядлый любитель, оборудовал у себя бильярдную; но сейчас матч, вероятно, был уже на исходе и идти туда не стоило. Он решил отправиться в свой клуб на Леонард-сквер.

Когда он шел по улицам, вечерняя заря еще догорала на западе, красноватый отблеск зловеще разлился по небу и окрасил в пунцовый цвет маленькое облачко, низко стоявшее на горизонте. Странным образом сэр Мэтью не в силах был отвести взор от этого облачка, нависшего над ним темным, кровавым предвестником беды. Сэр Мэтью вздрогнул. Все эти последние недели он чувствовал себя не в своей тарелке. Может быть, он переутомился, слишком рьяно занимаясь предстоящими выборами? Раньше он любил хвалиться, что у него «в теле нет ни одного нерва», а теперь его стали одолевать заботы, он часто тревожился по пустякам. Ну зачем, например, принимать так близко к сердцу сны, недавно напугавшие его жену?

Дрожь проняла Спротта, когда мысли его обратились к этой досадной истории. Ерунда и бессмыслица. Ну что можно усмотреть угрожающего в снах? Но в одном они почему-то сходятся. Все касаются его, и в каждом из них чудится нежданная, ни с чем несообразная беда: он выступал на суде — и позабыл заготовленное резюме; поднялся для обращения к суду — и скомкал свою речь: судья в весьма саркастическом тоне его одернул; а когда он выходил из зала — и это всего настойчивее преследовало его, — публика вскочила с мест, насмехаясь и на все лады понося его. Последний сон так расстроил его дорогую женушку, что она рассказала ему о своих вечных кошмарах.

Лицо Спротта было того же свинцово-серого цвета, что и небо над его головой, когда он, одинокий и хмурый, повернул на Леонард-сквер. Сколько бы он ни притворялся, что презирает новейшую психологию, сейчас ему приходилось признать, что подсознательная тревога, терзающая его ненаглядную Кэтрин, — запоздалое эхо давнего дела Мэфри. Гнев вспыхнул в его груди, когда он отдал себе отчет в том, как велико смятение, порожденное злобным кусачим гнусом, прилетевшим из топей прошлого.

Он солгал, сказав начальнику полиции, что просмотрел все документы, касающиеся пресловутого дела. В этом не было нужды: его и вообще-то безошибочная память в данном случае хранила каждую мельчайшую подробность. Да и как бы он мог забыть, даже через пятнадцать лет, о том, что было первым шагом к его нынешнему высокому положению.

Он как сейчас видел перед собою лицо Мэфри, сидевшего на скамье подсудимых, красивое лицо «даго», из тех лиц, которые на свою беду и погибель неизменно любят женщины. О да, он, не стесняясь, постарался обыграть это обстоятельство и многие другие тоже, например, слабость характера, отличавшую подсудимого и заставившую его так смешаться на суде. Что ж тут непозволительного? Разве он не обязан был сделать свою речь максимально впечатляющей, сгладить, где можно, ее недостаточную глубину, подчеркнуть ее силу, короче говоря, выиграть дело?

Тем временем сэр Мэтью дошел до Леонард-сквер — площади с небольшим садиком посередине, где стояли когда-то белые, а теперь сплошь обсиженные голубями статуи именитых горожан былых времен, — и постарался стряхнуть с себя дурное настроение. Оставив в величественном вестибюле клуба пальто и шляпу, он отыскал уголок поукромнее в нижнем зале и заказал чай.

«Шервуд» был клубом с ограниченным доступом, он вербовал своих членов из старейших семейств графства и аристократии Средней Англии. Спротта здесь недолюбливали; он был трижды забаллотирован, прежде чем попал в члены клуба, но все-таки добился своего, и это доставило недюжинное удовлетворение его тщеславию. С тех пор как он понял, что люди завидуют его успеху, у него возникла потребность похваляться своей непопулярностью, гордиться способностью сломить любое сопротивление. Нередко, стоя перед трюмо в мантии, покуда его секретарь Бэрр, человек средних лет с лицом табачно-серого цвета, подобострастно подавал ему парик, он самодовольно улыбался собственным мыслям и замечал:

— Послушайте-ка, в Уортли ведь нет человека, которого ненавидели бы так, как меня.

Однако в этот вечер он в значительной мере утратил свою самоуверенность и всей душой желал, чтобы кто-нибудь из немногочисленных присутствующих подошел к нему, с ним заговорил. Но увы, только несколько сдержанных кивков отметили его появление в зале. В противоположном углу четыре человека играли в бридж, среди них — его коллега, немного ему знакомый, Найгел Грэхем, королевский прокурор. Раз или два они взглянули в его сторону, и в нем немедленно шевельнулось подозрение, что они говорят о деле Мэфри. Нет, нет, так больше продолжаться не может, надо взять себя в руки. Но почему, собственно, Грэхем не узнает его? Он не спеша принялся за чай, время от времени поглядывая на коллегу.

Грэхем, по его мнению, был человек не без странностей, способный на самые неожиданные и нелепые поступки. Сын приходского священника, он еще мальчишкой был принят стипендиатом в Винчестер. Из этой прославленной школы, наложившей свой неповторимый отпечаток на манеры и знания, им усвоенные, Грэхем перешел в Оксфорд. Через год после того, как он получил право адвокатской практики, скончался его отец, оставив ему скромный годовой доход в двести фунтов. Сразу после похорон он уехал за границу и в течение пяти лет вел там кочевую жизнь. Часть этого времени он был домашним учителем у мальчика-австрийца, больного туберкулезом и потому вынужденного жить в Тирольских горах. Затем он странствовал по Европе, большей частью пешком, с вещевым мешком за плечами, живя зимою среди гор Юры, а летом в Доломитах, Он любил бродить по горам и однажды умудрился за один день покрыть расстояние в пятьдесят две мили от Мерана до Инсбрука.

Естественно, что эта внешне бесцельная жизнь внушала опасения его друзьям, но уже через год Грэхем вернулся в Уортли, по-видимому, здоровый духом и телом, и с полнейшей невозмутимостью, словно никогда и не уезжал, приступил к выполнению своих профессиональных обязанностей. Мало-помалу он сколотил себе практику, если и не очень обширную, то, во всяком случае, незаурядную. Поговаривали, что он обязан ей своими манерами и наружностью. Высокий, стройный, с темными, огненными глазами на правильном и бледном лице, он был неизменно благовоспитан и сдержан. Но под этой корректной внешностью жила горячая и неподкупная целеустремленность, на ней зиждился его внутренний мир, и она же снискала ему доброе имя. Фанатически честный, он был окружен плотной атмосферой неприступности, которая всегда сбивала с толку и тревожила сэра Мэтью.