Пылая ненавистью и злобой, я посмотрел на Кузю-барабанщика. Но если бы я на самом деле сгорел, испепелился, развеялся по ветру, то Кузя все равно не заметил бы моего исчезновения — с таким увлечением он колотил по своим барабанам.

«Так вот как ты решил отомстить Женьке, коварный барабанщик! Но ничего у тебя не выйдет. Партию я свою знаю назубок. Она начинается с ноты…»

Тут я с ужасом подумал, что не помню, с какой ноты она начинается. Все выскочило у меня из головы. Все!

И чем больше я думал о четырех строчках, рисующих туман, тем сильнее заволакивалось туманом мое сознание.

Со страху я окончательно забыл всю мелодию. Я не помнил, с чего она начинается, чем кончается, словно никогда не играл ее.

И еще я понял, что сейчас подведу весь оркестр, себя и своего лучшего друга Женьку Тюнева.

Женька еще раз посмотрел на меня и, видя, что я сижу дурак дураком, сделал круглые глаза, а рука его уже машинально поднималась, чтобы показать мне вступление.

Я сунул в рот мундштук фагота и крепко зажмурил глаза.

И вот в самый последний момент, в ту самую долю секунды, когда мой фагот должен был заиграть, я вспомнил всю свою партию от первой до последней ноты и заиграл.

Музыка словно подхватила меня и понесла вместе с собой к тому месту симфонии, где фагот уступает свою партию флейте, где туман рассеивается и наступает рассвет…

Когда окончилась моя партия, я открыл глаза. Женька, дирижируя одной правой рукой, левой погрозил мне. Оправдываясь, я схватил с пульта злополучный листок и показал Женьке. И вдруг на обратной стороне нотной бумаги, теперь обращенной ко мне, я совершенно отчетливо увидел четыре строчки моей партии!

Просто ноты лежали не той стороной — вот и все дела!

Я выругал себя как следует, а дальше все пошло замечательно. Женька все прибавлял и прибавлял темп. А ребятам понравился этот вихрь, и они вовсю работали смычками, только пыль канифольная сыпалась да носы покрылись испариной.

«Прав Женька — так на самом деле интереснее», — подумал я.

Но как отнесется к этому Геннадий Максимилианович? Наверное, отругает Женьку. И не видать нашему дирижеру отчетного концерта!

Я так расстроился, что чуть было не прозевал очередного вступления.

А потом случилось неожиданное — Геннадий Максимилианович обнял при всех Женьку и сказал:

— Хорошо! Очень хорошо! И хоть я с тобой не согласен, но то, что ты делаешь, звучит убедительно. Ты прекрасно чувствуешь музыку. Будешь дирижировать на отчетном!

ОТЧЕТНЫЙ КОНЦЕРТ

И опять, как много месяцев тому назад, к школе подрулили автобусы. Только сейчас они были синего цвета, что нисколько не меняло праздничного настроения.

Мы проехали мимо нашего дома. Потом мимо соседнего, совершенно нового, еще полупустого. Несколько незнакомых мальчиков-новоселов, гонявших по асфальту металлическую тележку для перевозки тары, с жадным интересом смотрели на нас с улицы.

Автобусы промчали нас через весь город на улицу Герцена.

Женька тотчас ушел с Геннадием Максимилиановичем в артистическую, хотя в этом не было никакой необходимости: оркестр выступал во втором отделении.

До начала концерта я слонялся по коридорам и лестницам. Кого только не встретил! И дядю Степу, наглаженоюго, начищенного, наутюженного. И коменданта Уточкина, который всем и каждому говорил, что это он сделал нас артистами, — подарил нам контрабас и приобщил нас к музыке. И Женькиных маму с папой, родителей Кости, Сережкиного деда и всю родню Гриши во главе с тетей Соней.

Потом я вдруг вспомнил о собственных родителях, которые сидели в зале, и пошел к ним.

Но по пути, в седьмом ряду, я вдруг увидел генерала, того самого, с которым мы познакомились в Кремлевском театре.

Я пробрался поближе и робко кашлянул.

— Здравствуйте, — говорю.

Генерал некоторое время рассматривал меня, потом сказал:

— А-а, старый знакомый! Садись да рассказывай, на чем выучился играть.

— На фаготе. А Женька сегодня будет дирижировать оркестром!

— Какой Женька?

— Женька Тюнев. Мой друг. Помните, он сидел рядом с вами? У него еще была царапина на лбу…

— Ну как же, помню! — воскликнул генерал. — Хороший мальчуган. Неужели он будет дирижировать? Когда же вы все это успели? Молодцы, ребятки!

И генерал положил мне на плечо руку.

Я стал озираться по сторонам. Как мне хотелось, чтобы все увидели, какое короткое знакомство у меня с генералом!..

И вдруг — идет Кузя! Да по нашему ряду. Да прямо к нам.

Я обрадовался. «Ага, — думаю, — сейчас от зависти лопнет!»

Я уже собирался рассказать генералу про Кузю: «Видите того длинного? Первый ябеда на всю школу. А трус — ужас! И нечестный. Проиграл мне камертон, а теперь бегает и прячется. Удивляюсь, как его родители терпят…»

Кузя был уже рядом. Не глядя на меня, он обратился прямо к генералу:

— Ты давно уже здесь? А я тебя у входа ждал…

— Мы так не договаривались, — как ни в чем не бывало ответил генерал. — У тебя все в порядке? Ты готов к концерту?

— Да, дедушка…

Мне показалось, что я ослышался. Я оторопело смотрел то на Кузю, то на генерала, а потом зачем-то громко сказал:

— Он мне проиграл камертон.

— Что такое? — переспросил генерал.

— Ничего особенного, дедушка, — засуетился Кузя. — Я сейчас вернусь…

Кузя ухватил меня за рукав и быстро увлек за собой.

— Пусти! — воскликнул я.

— Не шуми ты! — сказал Кузя и полез в карман. — Получай камертон… Только дедушке ни слова, договорились? Это его подарок…

Кузя топтался на месте и не уходил. А я вертел в руках камертон, любуясь синеватым отливом стали.

Кузя протяжно вздохнул. Жалко ему, видно, было. Я протянул ему камертон.

— Ладно уж, — говорю, — бери обратно. Но обещай за это сводить меня и Женьку в гости к деду. Обещаешь?

— Конечно! — воскликнул Кузя.

И мы разошлись в разные стороны, одинаково довольные обменом, хотя я не был уверен, что он сдержит свое слово.

Послышались последние три звонка, возвещающие начало концерта. На сцену с двух сторон цепочками потянулись участники хора. Девочки — в белых фартуках, мальчики — в белых рубашках; нарядные, подобранные по росту, они выстроились в три ряда и спели четыре песни.

Публика долго не хотела их отпускать, но в конце концов хор разошелся, и было объявлено выступление Петиного квартета.

Но мои мысли были в это время далеко. «Ничего, — думал я, — вот возьмемся мы с Женькой за Кузю и сделаем из него человека. Нельзя, чтобы такой замечательный генерал имел такого паршивого внука. Надо немедленно браться за дело… А когда перевоспитаем Кузю, пойдем к генералу и доложим ему по всей форме. Вот обрадуется! И про войну нам, наверное, расскажет…»

— Федя, — одернула меня мама, — что ты там все бормочешь? Успокойся, ради бога, и не мешай слушать!

Я словно очнулся, глянул — а Петиного квартета и в помине-то уже нет.

Теперь выступали другие ансамбли. И баянисты, и виолончелисты, и скрипачи. И даже четыре арфы.

Потом на сцену вышла Лена Мухина. Эх, до чего все-таки хорошо играет наша Муха! Это не только мое мнение: Лену, единственную исполнительницу из первого отделения, дважды вызывали на «бис». А третий раз она прямо направилась к роялю и просто, словно дома, уселась за инструмент и сыграла замечательный ноктюрн Шопена.

Первое отделение подходило к концу.

Все сидели и ждали — кто закончит его? Кого, как говорится, приберегли «на закуску»? Ведь известно, что последний номер — всегда что-нибудь наиболее яркое и необыкновенное.

И «на закуску» подали Кузю-барабанщика с ксилофоном.

По-моему, это было сделано правильно. Кузя играл здорово — ничего не скажешь, ну, просто замечательно!

Когда Кузины палочки перестали мелькать над ксилофоном, я долго с удовольствием аплодировал. При этом я стоял почти спиной к исполнителю, зато мне хорошо был виден генерал, ради которого я и старался.