— Мы рассчитывали, что это заставит его пойти на сотрудничество с нами.

— А это не заставило.

— Так точно, не заставило.

— Почему? — спросил куратор.

— Не могу знать.

— А я вам скажу. Потому что он умный человек. Потому что он понял, что перед ним мудаки, с которыми нельзя иметь никаких серьезных дел. Вот почему!

— Так точно, — повторил Литвинов.

— Что — так точно?

— Так он и сказал.

— Дословно! — потребовал куратор. — Что он сказал?

— «Убогие придурки», — хмуро ответил подполковник Литвинов.

— И он совершенно прав!

— Так что же мы имеем? — помолчав, продолжал куратор. — Муса в Вене. Местонахождение неизвестно. Профессор Русланов в Вене. Местонахождение неизвестно. От кого скрывается профессор Русланов? Раньше я бы сказал: от Мусы. А теперь не знаю. Не очень удивлюсь, если окажется, что он скрывается от нас, а с Мусой ищет контакт. Почему? Потому что он уверен, что его семья у чеченцев. И он отдаст им все эти проклятые миллионы, чтобы ее заполучить. И по-человечески его можно понять. Вот к чему привела ваша самодеятельность, подполковник!

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — подтвердил Литвинов. — Виноваты.

— Я бы не стал делать таких поспешных выводов, — вмешался в разговор Полонский. — Профессор Русланов проявил себя человеком с твердыми принципами. Не думаю, что он очертя голову кинется искать контакта с Мусой. В его положении было бы гораздо разумнее заставить Мусу искать контакт с ним. Это дало бы ему определенное преимущество в переговорах. Не исключаю, что Русланов примет и какое-либо другое решение. Какое? Не буду гадать. Он человек умный и с нестандартным мышлением.

— Это уж точно, мышление у него нестандартное, — согласился куратор. — А нам-то что делать в этой ситуации? Есть идеи?

— Я экономист и не очень разбираюсь в ваших оперативных делах. Но, по-моему, нужно срочно послать наших людей в Вену, — предложил начальник ГУБЭП. — Прикрыть Русланова и предотвратить его контакт с Мусой.

— Кого? — спросил куратор.

— Вам видней. У нас мало профессионально подготовленных людей?

— Их у нас хоть жопой ешь! Но под каким видом мы их пошлем? Такими же туристами? Хватит с нас туристов.

— А официально? Сотрудников ФСБ или МВД. С командировками. Для обмена опытом или еще для чего.

— Первое. Вы знаете, сколько времени занимает оформление таких командировок? Месяца два-три. Их же нужно согласовывать с принимающей стороной. Второе. После этой истории австрийцы не впустят к себе никого, кто имеет хоть какое-то отношение к российским спецслужбам.

— А наша агентура в Австрии? — не сдавался начальник ГУБЭП. — Только не говорите мне, что у нас нет агентов в Вене. Почему бы им не поручить это дело?

— Объясните экономисту, что к чему, — кивнул куратор представителю СВР.

— Я не знаю, есть ли у нас агентура в Австрии, — ответил тот. — Может быть, есть. Может быть, нет. Право, не знаю. Забыл. Но даже если есть, то наши агенты отнюдь не боевики, а в большинстве случаев самые обычные бюргеры. Они делают свое дело каждый на своем месте. И на большее не способны. Ответил я на ваш вопрос?

— И очень убедительно, — съязвил начальник ГУБЭП. — Вы сказали, чего не нужно делать. Вот если бы еще сказали, что делать нужно!

— Подведем итоги, — предложил куратор. — Ситуация с профессором Руслановым и Мусой зависла. Если у кого-нибудь возникнут дельные мысли на этот счет, звоните мне в любое время дня и ночи. Второе. Наш выход сегодня: как можно быстрее найти семью Русланова. Это единственный способ побудить его к сотрудничеству с нами. Ответственным за это назначается…

Куратор ненадолго задумался и неожиданно проговорил:

— Подполковник Литвинов. Да, подполковник, вы. Вам придаются все задействованные в этом деле силы. Почему я принял это решение? Потому что буду уверен, что вы сделаете все возможное и невозможное, чтобы выполнить этот приказ. Потому что это ваш единственный шанс. И ваш тоже, капитан Сонькин и капитан Карпов. Вам все ясно?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — ответил Литвинов.

— Можете идти.

— Спасибо за доверие, товарищ генерал-лейтенант.

— Вопросы? — спросил куратор, когда подполковник Литвинов и его подчиненные покинули кабинет.

Вопросов не было. На этом экстренное совещание закончилось.

2

О том, как проходило это совещание в ФСБ, майору Гольцову рассказал начальник НЦБ Владимир Сергеевич Полонский. Не потому, что хотел с ним посоветоваться, а потому, что был переполнен негодованием и ему было необходимо выговориться, чтобы не схлопотать инсульт. Гольцов подвернулся ему под руку случайно, но он-то как раз и оказался идеальным слушателем, так как был в теме и ему ничего не нужно было объяснять.

— Не понимаю! Не понимаю! — повторял Полонский, расхаживая по кабинету и ероша волосы, отчего становился похож на ежа. — Это каким же местом нужно было думать, чтобы додуматься до такого? «Ваша семья у чеченцев». Жопой! Вот каким! Жопой! Ничего не умеем делать с умом. Ничего. Можем только через колено, силой. Ничему не научились и никогда не научимся! И не вздумай спорить! Спорить он со мной будет! С мое послужи, а потом спорь!

Гольцов и не собирался спорить. Рассказ Полонского произвел на него эффект, о котором начальник НЦБ не догадывался и догадаться не мог.

Георгий не смог бы объяснить, что заставило его передать лорду Джадду дискету с данными экспертизы и сообщить о готовящейся закупке чеченскими боевиками крупной партии «стингеров». Решение родилось спонтанно, было реакцией на то, что он увидел в Чечне. Он словно бы вернулся в зиму 1996 года. Только сейчас было хуже. В 1996-м боевики действовали более-менее крупными соединениями, даже полками, все это было еще похоже на войну. Сейчас было не похоже ни на что.

Каждый чеченец мог оказаться боевиком, хоть и прикидывался мирным жителем. Каждый чеченец мог с наступлением темноты вытащить припрятанный автомат и напасть на русских солдат или заложить на дороге фугас. Никому нельзя было доверять, и это создавало атмосферу нервозности, всеобщей озлобленности и вызывало особенную жестокость при проведении зачисток — по нескольку раз в одном и том же селе. Стоило русским уйти из селения, как там сразу же появлялись боевики.

Русские ненавидели чеченцев, чеченцы ненавидели русских. Продолжалось безумие — тяжелое, беспросветное, оно взламывало двери в самые темные уголки души, пробуждало и выпускало наружу спящего внутри каждого человека зверя. И у русских. И у чеченцев. У всех. А расплачивались за это матери и отцы погибших русских солдат и чеченские женщины, дети и старики, для которых жизнь в лагерях беженцев перестала быть временной, а превратилась в быт — нищий, унизительный, безнадежный, вечный.

Данные экспертизы Гольцов получил без всякого труда. В Чечне прекрасно знали, что Су-24 был сбит «стингером». Больше всего летчиков возмущало, что им об этом не сообщили. Правда, количество боевых вылетов заметно сократилось. Но пилотов даже не предупредили, что над районами, где могли быть боевики, летать нужно на высоте не менее четырех-пяти километров — на этой высоте самолет для «стингеров» неуязвим.

После первых же осторожных разговоров Гольцова о причинах гибели бомбардировщика, которые он провел с ребятами из разведки 45-го полка ВДВ, к нему явился незнакомый майор ВВС. Это был один из экспертов, работавших на месте катастрофы. Он выставил бутылку водки и прямо спросил: «Ты хочешь знать, почему грохнулась наша «сушка». Зачем тебе это знать?» Георгий объяснил: есть неподтвержденная информация, что чеченцы готовятся закупить большую партию «стингеров». Чтобы Интерпол мог принять меры, нужно точно знать, чем был сбит самолет. «Ни хера вы не сделаете, и твой долбаный Интерпол, и вообще никто, — мрачно заявил майор. — А почему? Потому что всем все до п…, всем все! Но все равно — держи!» Он передал Георгию дискету и налил до верха два граненых стакана. «А теперь помянем ребят». Как выяснилось, один из погибших летчиков был другом майора.