XVI

САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА ЭТОЙ КНИГИ В нарядном будуаре Веры Антоновны сидел Новакович, почти расплющив своим мощным телом хрупкий воздушный пуф, и говорил: — Недоумеваю, за каким чертом Меценат не сам к вам явился, а послал меня. Такая простая вещь… Говоря кратко — он просит у вас отпуск. — Какой отпуск? Боже, как это все… утомительно. — Для нас? Нисколько не утомительно. Он собирается ехать на Волгу — от Рыбинска до Астрахани и обратно — и берет с собой Мотылька, Кузю и меня. Вера Антоновна полузакрыла засверкавшие глаза и сонно спросила: — Конечно, и Куколку берет? — О нет! На что нам этот юродивый… Он забавен только в столице как объект Мотыльковых затей. Так как же… даете Меценату отпуск? — О, Боже мой… когда же я его удерживала! Пусть едет. Желаю вам веселиться. Ох, как я устала! Исполнив поручение, Новакович сидел и томительно молчал. Хотя был он человек разговорчивый, но знал — с мраморной статуей не разговоришься. — Да… такие‑то дела, — пробормотал он, собираясь встать. — Так‑то, значит. Вот оно каково. И вдруг странный вопрос Принцессы пригвоздил его к месту: — Скажите, Телохранитель… Эта ваша знаменитая Яблонька — очень красивая? — О, описать ее красоту так же трудно, как… Вдруг его взгляд упал на одно место огромного ковра, покрывавшего пол, и фраза осталась незаконченной. — Ну, чего ж вы замолчали? Говорите! — Так же трудно описать Яблоньку, как… — Ну?! — Так же трудно… как… — Боже, какой вы нудный!! Но Новакович не слушал: он наклонил корпус и впился ястребиным взглядом в часть пушистого ковра около кушетки… — Так же труд… Боже мой, да вот ее кусок!.. Что это? Быстрее молнии он упал на колени и поднял запутавшийся между бахромой края ковра кусок фотографической карточки. — С ума я схожу?! Ведь это часть лица моей… нашей любимой, неповторимой Яблоньки! Глаз ее! Кусочек ее капризной нижней губки… Принцесса! Что случилось? Принцесса вдруг уткнулась лицом в подушку так быстро, что ее бурные, как черный вихрь, волосы разметались во все стороны. Поглядывая одним сверкающим глазом из этого водопада темных струй, она вдруг спросила сурово, почти грозно: — Вы ее любите, Новакович? — Правду вам сказать? Больше света Божьего! — Так и ступайте вон! Дурак вы! И вообще все вы дураки! Плечи ее затряслись, она конвульсивно изогнулась, как раненая королевская тигрица; она извивалась, заглушая подушкой еле слышные стоны. “Истерика или нет? — спросил сам себя Новакович, вертя в руках обрывок карточки. — Пожалуй, что нет. С жиру бесится наша Принцесса! Нет, на истерику не похоже. Обыкновенный дождик без грома и молний. Что бы это значило?” — Уходите! Скорей!! Сейчас же… отсюда! Он пожал плечами и на цыпочках вышел из комнаты. Глава

XVII

КРЫЛЬЯ КУКОЛКИ Меценат в одиночестве шагал по своей огромной гостиной, как дикий зверь в клетке, отталкивая ногой стулья и делая такие резкие повороты, будто он оборачивался на чей‑то невидимый удар сзади. Но когда в дверь постучали, он отпрыгнул в сторону, повалился на диван и сказал равнодушным сонным голосом: — Ну, кто там? Войдите. А! Ты, Кузя! — Вы, кажется, спали? Я вас разбудил? — Наоборот. Кузя с треском опустился в свое обычное кресло и, не обращая внимания на загадочный ответ Мецената, погрузился в мрачное молчание. — Что с тобой, Кузя? Кузя промолчал. — Что‑нибудь случилось? Кузя помолчал и вдруг прорвался, точно вода из проткнутой гвоздем пожарной кишки: — Меценат! Да ведь он форменный мошенник! Правда, я с вами проделал почти такую же штуку при первом знакомстве, но… я ведь профессионал! Мне простительно! А тут… этакое грязное животное! — В чем же дело, Кузя? Ты сегодня разговариваешь так много, что из твоих слов я могу извлечь чрезвычайно мало. — Проиграл!! — В шахматы? — А то во что же? Все свои личные деньги, да еще ваших малую толику прихватил, что вы давеча дали на покупку чемоданов! Уехали мы, чтоб его нечистый взял!! — Проиграл?! Кому? — Кому же, как не этому дьявольскому Куколке! Видали вы такого мерзавца?! Ясные детские глазки, серебристый, как у девчонки, голосок, а сам форменный бандит с большой дороги. “Я, видите ли, дилетант (совсем непохоже передразнил Кузя), мне с вами, с маэстро, куда ж тягаться!.. Я давно не играл…” Не играл ты давно? Чтоб на том свете черти твоим черепом так давно не играли!! Показал он мне старушку в кадушке! Я ему свои гамбитики да дебюты пешки, а он… черт его знает, как парирует… Гляжу — ан королеве моей деваться и некуда! А на четвертой партии такой гамбит показал, что уж не знаю, как его и назвать… Гамбит Чертовой Куклы, что ли?! Меценат! Дадите свеженьких денег на чемоданы? Если нет, так выгоняйте уж сразу! Чтоб не мучиться. По странному совпадению клевреты стали слетаться “на огонек” — один за другим. Вторым влетел Мотылек. — А я к вам на огонек… Куколки не было? — Нет, этой Чертовой Куклы не было, — мрачно пробурчал Кузя. — Почему Чертовой? — живо обернулся Мотылек. — Ты тоже, значит, все узнал?! — Кое‑что узнал… Мотылек завизжал: — Ну, как вам это понравится!! Когда я нынче прочел, что издательство “Альбатрос” купило его книгу — лучшее издательство! — я чуть не упал на улице под копыта лошадей!! Болваны! Они моим заметкам поверили! Старушки в кадушках на подушках заскачут теперь по всей России! Подумайте! Я собрал том стихов — ожерелье чистейшего жемчуга, — и это “ожерелье” валяется у меня в столе, мертвое, неподвижное, будто оно из свинцовых пуль, а этот болотный пузырь со своими “Зовами утра” выскочил и — пожалуйте!! Ну, пусть же книжонка его выйдет — хохот, треск и скандалище пойдет на всю Россию!! О, дурачье! О, трижды идиоты!! — Кто трижды идиоты? — спросил Новакович, входя без стука и поймав на лету последнюю энергичную фразу. — Пожалуй, что и мы. А ты из нас первый. Черт тебя наддал притащить тогда эту чертову Куколку! Сколько я из‑за него крови испортил!! Сидит он теперь на моем секретарском месте и небось смеется, подлец, в кулак. Ведь не будь его, меня бы снова, может быть, позвали в “Вершины” секретарствовать! — Не будь его — я бы сегодня не проиграл кроме своих денег еще и Меценатовых чемоданов, — меланхолически добавил Кузя. Новакович поглядел на Кузю с любопытством: — Неужели Куколке проиграл? В шахматы? Однако! Да, вот что, Меценат… Я сейчас от Великолепной! Отпуск вам милостиво разрешен. Да — с, да — с, да — с… вы не можете, Меценат, объяснить мне одной дьявольщины: каким образом в будуар Принцессы попала Яблонька?! Вот кусочек ее спас. В клочья разорвана. — Так это… Яблонька?! — ахнул Меценат, и тут же в душе вздохнул Меценат, и, забыв о собственных переживаниях, уныло пробормотал Меценат: — Бедный Телохранитель! — Что вы там бормочете? — Это я стараюсь догадаться, в чем дело! Действительно, за каким чертом попала карточка Яблоньки к моей жене? Да еще разорванная. Уж не приревновала ли меня Принцесса к Яблоньке?.. — Иначе я и не могу объяснить, — угрюмо пожал плечами Новакович. — Хотя вы ведь никакого повода не давали. А? Меценат? — Ни малейшего. — На обороте ничего не написано? — спросил Мотылек. — Ах, я даже не посмотрел! Вот тут… Гм!.. Странно:! “Моя не…” Дальше оторвано. Удивительная загадка! — Почему ж ты не спросил у Принцессы?! — Поди‑ка спроси! Истерика у нее, у вашей Принцессы! Дураком меня назвала и выгнала, — с досадой сказал Новакович. Мотылек сморщил лицо. — Мы с Принцессой почти сошлись во взглядах: она назвала тебя дураком, когда ты выходил от нее, я — когда ты входил к нам. — Да почему же именно я дурак? Я от Куколки не потерпел урона, как ты с Кузей! Мы с Меценатом остались неуязвимы! Правда, Меценат? Меценат, не отвечая, отошел в угол, уткнулся в него и, кажется, засмеялся… По крайней мере, плечи у него дрожали, как у смеющегося. — Да, — искоса поглядывая на странно смеющегося Мецената, покровительственно говорил Новакович. — Ты сам, Мотылек, виноват в отношении Куколки. Заварил эту кашу с газетной рекламой, да и не знаешь, как ее теперь расхлебать. Как неопытный спирит: вызвать призрак — вызвал, а как теперь его спровадить обратно — и не знаешь. Теперь уж машина завертелась без тебя! Не читали интервью с Куколкой в “Вечерней звезде”? Это уж помимо вас кто‑то постарался. И где родился, и как родился, и почему родился, и все такое… — Да ведь лопнет же все это! — завопил Мотылек. — Не может не лопнуть! Ведь если выйдет книжка — старушку в избушке никуда не спрятать. Черным по белому! А стоит только этой дурацкой старушке выглянуть из избушки, как все полетит к черту! — Стучала я, стучала, — сказала, входя, Яблонька, — а вы так тут кричите, хоть из пушек пали. “Здравствуйте, разбойнички”, — как говорит няня. А Куколки еще нет?.. — И вы насчет Куколки? — горько усмехнулся Новакович. — Да… Он мне сказал, что сейчас придет. Чего это вы все носики повесили? Яблонька была по — прежнему ласкова и тепла, как солнечный луч, но наблюдательный Меценат заметил, что в ее ясных глазах мелькало какое‑то легкое и милое смущение. — Куколка, Куколку, Куколкой, о Куколке, — продекламировал Кузя. В дверь постучали. — А! Вот и Куколка. Комплект полный! — Друзья! — с порога закричал Куколка. — Я так счастлив, так счастлив и за себя и за вас. Мотылек!! Вы снова можете занять ваше секретарское место!! — Что такое? — с тайной радостью спросил Мотылек. — И вас так же “ушли” из редакции, как меня? — Наоборот! Все складывается наилучшим образом. Помните, я вам говорил, что редактор переходит в ежедневную газету? И знаете, кого издатель пригласил на освободившееся место редактора? Меня! Премилейший человек. И подумать только, что всем этим я обязан вам! — А правда ли, — спросил Кузя вместо Мотылька, который при последних словах Куколки странно хрюкнул, завалился за спинку дивана и затих, — правда ли, что “Альбатрос” издает вашу книгу?.. — Да, — сияя прекрасными светлыми глазами, радостно подтвердил Куколка. — Можете поздравить. Да у меня с собой, впрочем, и корректурные листы. — Где?! — взвился из‑за дивана, как пружина, Мотылек. — Покажите!! — Да вот они. Я уже и корректуру продержал. Мотылек лихорадочно, дрожащими руками рылся в длинных полосах бумаги и, странно дрожа, допрашивал: — А старушка где? Старушка есть? А? Есть? Старушка в избушке? Где она? Куда вы ее тут засунули?.. — Я совершенно не понимаю, — искренне удивился Куколка, — почему вам так исключительно нравятся эти стихи? Я их сюда и не включал. Мотылек подскочил к Куколке и принялся трясти его за плечи: — Как не включили? Почему нет?! Ведь вы же написали эти стихи или не вы?! — Я‑то я… Но, спросите, когда? Это старый грех. Мне тогда было лет шестнадцать. Когда Новакович попросил меня прочесть в кафе тогда при первом знакомстве все мои стихи, я и стал читать их в хронологическом порядке. А он вдруг на этой самой несовершенной “старушке” неожиданно пришел в восторг, схватил меня за руку и потащил к Меценату. Да… дом Мецената принес мне счастье, друзья! Но, впрочем, дело и не в литературных успехах. Гм! Теперь вы будете, господа, приятно поражены… Куколка обвел всех восторженным взором… — В доме Мецената я нашел самое большое счастье на земле. Позвольте, друзья, представить вам мою невесту!! Чего вы так краснеете, Яблонька? Через месяц наша свадьба, и мы едем во Флоренцию — буду там с вашего благословения новую вещь для “Альбатроса” писать. Роман в трех частях. Уже заказан. Все окаменели. А Кузя подобрался бочком к комку странных морщин, под которыми с большим трудом можно было разглядеть черты Мотылька, и дружески шепнул ему: — Подойди же, поздравь, дружище. А то неловко. У тебя лицо, как старый кисет, из которого вытрясли весь табак! Потом подобрался к закрывшему лицо рукой, будто ослепленному Новаковичу и доброжелательно толкнул его в бок. — Не горюй, чего там. Мало ли хороших женщин? Я, брат, недавно познакомился с одной — ну точь — в — точь как моя незабвенная вдова, которую вы так неделикатно назвали “затрапезной”, — хочешь, познакомлю?.. Так и быть, забирай ее себе. А я другую для себя пошарю. Яблонька скорбно и виновато поглядела на Новаковича и вдруг заторопилась: — Ох, ведь нам уже ехать нужно! Мы на минутку забежали. Вале еще нужно корректуру в типографию отвезти. Валя, поедем! До свидания, разбойнички. Меценат и клевреты снова остались одни в большой мрачной комнате, окутанной тишиной. Неслышными шагами вошла Анна Матвеевна и остановилась у притолоки, пригорюнившись: — Ага! Вся гоп — компания в сборе… Чего это у вас темно так? Сидите, сычи какие словно, нахохлились. Небось коньячище опять хлестать будете, разбойники?! Сюда подать — на ковре али по — христиански — в столовую? Кузя подмигнул Меценату на Мотылька и Новаковича, совсем затушеванных сумерками, и, неслышно подойдя к нему, шепнул: — Это, пожалуй, лучший выход из положения. А? Меценат? Коньяк! Меценат вдруг подпрыгнул на диване и выпрямился — старый, дряхлеющий, но все еще мощный лев. — Ну, ребята, нечего нюнить!! Гляди весело!! Ходи козырем! Выпьем нынче, чтоб звон пошел, а завтра айда к берегам старой матушки Волги — целой разбойничьей ватагой… Айда! На широкие речные просторы, на светлые струи, куда Стенька Разин швырял женщин, как котят! Туда им, впрочем, и дорога! — Аминь! — восторженно закричал Кузя. — Долой Петербург, да здравствуют Жигули! Кальвия! Почествуйте волжскую вольницу!! “Что ж вы, черти, приуныли… Эй ты, Филька, шут! пляши!! Грянем, братцы, удалую — за помин ее души!” ЗАКЛЮЧЕНИЕ О, могущественное Время! Будь ты трижды благословенно. Ты — лучший врач и лучшее лекарство, потому что никакие препараты медицинской кухни не затягивают, не закрывают так благотворно глубоких открытых ран, как ты, вечно текущее, седое, мудрое! Читатель! Если ты через год заглянул бы в уже так хорошо тебе знакомую темную гостиную Мецената — ты тихо улыбнулся бы, увидев, что все на своем месте: Меценат в одном углу, одетый в белый полотняный балахон, лепит новый бюст Мотылька, важно восседающего на высоком стуле, в другом углу возится со штангой, выбрасывая кверху свои могучие, будто веревками — мускулами опутанные руки, Новакович; в глубоком кресле мирно покоится, поедая апельсин, Кузя… А у дверей стоит Кальвия Криспинилла и в тысячу первый раз кротко бормочет: — Опять ты, разбойник, шкурки на ковер бросаешь?! Управы на тебя нет, на мытаря!.. Zoopot, 1923 г. РАССКАЗЫ Подмостки Я сидел в четвертом ряду кресел и вслушивался в слова, которые произносил на сцене человек с небольшой русой бородой и мягким взглядом добрых, ласковых глаз. — Зачем такая ненависть? Зачем возмущение? Они тоже, может быть, хорошие люди, но слепые, сами не понимающие, что они делают… Понять их надо, а не ненавидеть! Другой артист, загримированный суровым, обличающим человеком, нахмурил брови и непреклонно сказал: — Да, но как тяжело видеть всюду раболепство, тупость и косность! У благородного человека сердце разрывается от этого. Героиня, полулежа на кушетке, грустно возражала: — Господа, воздух так чист, и птички так звонко поют… В небе сияет солнце, и тихий ветерок порхает с цветочка на цветочек… Зачем спорить? Обличающий человек закрыл лицо руками и сквозь рыдания простонал: — Божжже мой! Божжжже мой!.. Как тяжело жить! Человек, загримированный всепрощающим, тихо положил руки на плечо тому, который говорил “Бож — же мой!”. — Ирина, — прошептал он, обращаясь к героине, — у этого человека большая душа! На моих глазах выступили слезы. Я вообще очень чувствителен и не могу видеть равнодушно даже, если на моих глазах режут человека. Я смахнул слезу и почувствовал, что эти люди своей талантливой игрой делают меня хорошим, чистым человеком. Мне страстно захотелось пойти в антракте в уборную к тому актеру, который всех прощал, и к тому, который страдал, и к грустной героине — и поблагодарить их за те чувства, которые они разбудили в моей душе. И я пошел к ним в первом же антракте. Вот каким образом познакомился я с интересным миром деятелей подмостков… * * * — Можно пройти в уборную Эрастова? — А вы не сапожник? — Лично я не могу об этом судить, — нерешительно ответил я. — Хотя некоторые критики находили недостатки в моих рассказах, но не до такой степени, чтобы… — Пожалуйте! Я шагнул в дверь и очутился перед человеком, загримированным всепрощающим. — Ваш поклонник! — отрекомендовался я. — Пришел познакомиться лично. Он был растроган. — Очень рад… садитесь! — Спасибо, — сказал я, оглядывая уборную. — Как интересна жизнь артиста, не правда ли?.. Все вы такие душевные, ласковые, талантливые… Эрастов снисходительно усмехнулся. — Ну, уж и талантливые… Далеко не все талантливы! — Не скромничайте, — возразил я, садясь. — Конечно… Разве этот старый башмак имеет хоть какую‑нибудь искру? Ни малейшей! — Какой старый башмак? — вздрогнул я. — Фиалкин — Грохотов! Тот, который так подло играл роль героя. — Вы находите, что он не справился с ролью? Зачем же тогда режиссер поручил ему эту роль? Эрастов всплеснул руками. — Дитя! Вы ничего не знаете? Да ведь режиссер живет с его женой! А сам он пользуется щедротами купчихи Поливаловой, которая — родственница буфетчика Илькина, имеющего на антрепренера векселей на сорок тысяч. Я был ошеломлен. — Какой негодяй! И с таким человеком должны играть вы и эта милая, симпатичная Лучезарская!.. — Героиня? Да ей‑то что… Она сама живет с суфлером только потому, что тот приходится двоюродным братом рецензенту Кулдыбину. У нее, впрочем, есть муж и дочь лет двенадцати. Но она своими побоями скоро вгонит девчонку в гроб — я в этом уверен. Впрочем, она не прочь продать девчонку комику Зубчаткину только потому, что у того есть некоторые связи в Н — ом театре, куда она мечтает пробраться… — Неужели она такая? — Да, знаете… Готова с каждым первым попавшимся. Покажите ей десять рублей — побежит. Ей комическая старуха Мяткина — Строева давно уже руки не подает! — Смотрите‑ка! Комическая старуха, а какая благородная брезгливость, — изумился я. — Она не потому. Просто у Мяткиной — Строевой был любовник на выходах — Клеопатро, которого она содержала, а Лучезарская насплетничала, что он в бутафорской шлем украл, — его и уволили среди сезона. Вы меня извините, сейчас мой выход минут на пять, если хотите — подождите… Я вернусь, еще поболтаем. Ужасно, знаете, мне с моими взглядами жить среди этой грязи и сплетен. Я сейчас! Он ушел. Я остался один. Дверь скрипнула, и в уборную вошел Фиалкин — Грохотов, весело что‑то насвистывая. — Васьки нет? — спросил он благодушно. — Нет, — ответил я, вежливо раскланиваясь. — Очень рад с вами познакомиться — вы прекрасно играли! Лицо его сделалось грустным. — Я мог бы прекрасно играть, но не здесь. Я мог бы играть, но с этим… Эрастовым! Знаете ли вы, что этот человек в диалоге невозможен? Он перехватывает реплики, не дает досказывать, комкает ваши слова и своими дурацкими гримасами отвлекает внимание публики от говорящего. — Неужели он такой? — удивился я. — Он? Это бы еще ничего, если бы он в частной жизни был порядочным человеком. Но ведь его вечные истории с несовершеннолетними гимназистками, эта подозрительно — счастливая игра в карты и бесцеремонность в займах — вот что тяжело и ужасно. Кстати, он у вас еще взаймы не просил? — Нет. А что? — Попросит. Больше десяти рублей не одолжайте — все равно не отдаст. Я вам скажу — он да Лучезарская… В двери послышался стук. — Можно? — спросила Лучезарская, входя в уборную. — Ах, извините! Очень рада познакомиться! — Ну что, голуба? — приветливо сказал Фиалкин — Грохотов, смотря на нее. — Что он там?.. — Ужас, что такое! — страдальчески ответила Лучезарская, поднимая руки кверху. — Это такой кошмар… Все время путает слова, переигрывает, то шепчет, как простуженный, то орет. Я с ним совершенно измоталась! — Бедная вы моя, — ласково и грустно посмотрел на нее Фиалкин — Грохотов. — Каково вам‑то. — Мне‑то ничего… У меня сегодня с ним почти нет игры, а вот вы… Я думаю, вам с вашей школой, с игрой, сердцем и нервами, после большой столичной сцены… тяжело? О, как мне все это понятно! Вам сейчас выходить, милый… Идите! Он вышел, а Лучезарская нахмурила брови и, наклонившись ко мне, озабоченно прошептала: — Что вам говорил сейчас этот кретин? — Он? Так кое‑что… Светский разговор. — Это страшный сплетник и лгун. Мы его все боимся, как огня. Он способен, например, выйти сейчас и рассказать, что застал вас обшаривающим карманы висящего пиджака Эрастова. — Неужели? — испугался я. — Алкоголик и морфинист. Мы очень будем рады, если его засадят в тюрьму. — Неужели? За что? — Шантажировал какую‑то богатую барыню. Теперь все раскрылось. Я очень буду рада, потому что играть с ним — чистое мучение! Когда он да эта горилла — Эрастов на сцене, то ни в чем не можешь быть уверенным. Все провалят! — Почему же режиссер дает им такие ответственные роли? — Очень просто! Эрастов живет с женой режиссера, а тому только этого и надо, потому что ему не мешают тогда наслаждаться счастием с этой распутницей Каширской — Мелиной, которая жила в прошлом году с Зубчаткиным. Она грустно улыбнулась и вздохнула: — Вас, вероятно, ужасает наше театральное болото? Меня оно ужасает еще больше, но… что делать! Я слишком люблю сцену!.. В уборную влетел Эрастов и, скрежеща зубами, сказал: — Душечка, Марья Павловна, посмотрите, что сделала эта скотина с началом второго действия! Что он там натворил… — Я это и раньше говорила, — пожала плечами Лучезарская. — Эта роль — главная в пьесе и поэтому по справедливости должна была принадлежать вам! Впрочем… Вы ведь знаете режиссера! * * * Следующий акт я опять смотрел. Лучезарская стояла около окна, вся залитая лунным светом, и говорила, положив голову на плечо Фиалкина — Грохотова: — Я не могу понять того чувства, которое овладевает мною в вашем присутствии: сердце ширится, растет… Что это такое, Кайсаров? — Милая… чудная! Я хотел бы, чтобы судорога счастья быть любимым вами сразу захватила мое сердце, и я упал бы к вашим ногам бездыханным с последним словом на устах: люблю! Около меня кто‑то вынул платок, задев меня локтем, и, растроганный, вытер глаза. — Чего вы толкаетесь, — грубо проворчал я. — Болтают тут руками — сами не знают чего!.. ЛЕКАРСТВО I В глаза я называл ее Марьей Павловной, а за глаза Марусей, Мэри и Мышоночком… Сегодня, когда я ехал к ней, то думал: — Соберусь с духом и скажу!.. Если она ответит “да” — в груди моей запоют птицы и жизнь раз навсегда окрасится приятным розовым светом. Если — “нет”… я ничего не скажу, повернусь и выйду из комнаты… И никто никогда не услышит обо мне ни слова. Только, может быть, через несколько лет до нее и всех ее знакомых дойдет слух о странном монахе, известном своей суровой отшельнической жизнью, который поселился в пустыне, одинокий, таинственный, со следами красоты на изможденном лице, благоволящий мужчинам и отворачивающийся от женщин… Это буду я. Я вошел к Марье Павловне с сосредоточенно сжатыми губами и лихорадочным блеском в глазах. — Что это вы такой? — удивленно спросила она. — Я… должен иметь с вами один… очень важный для меня разговор! В глазах ее засветились два огонька и — погасли. — Хорошо. Только я раньше должна съездить в два места… Надеюсь, вы меня проводите? — Конечно! Как можно задавать такие вопросы?.. — Я сейчас оденусь, заедем в мануфактурный магазин и потом к портнихе. Ладно? — Хотя бы к двум портнихам!.. — поклонился я. Она призадумалась. — К двум? Мне бы, собственно, нужно было к двум, да я не знаю адреса одной. Посидите. Я скоро оденусь. Даша! Сбегай‑ка за дворником! — Зачем это вам дворник понадобился? — изумился я. — Не могу же я выйти на улицу в одном платье?! — А разве дворник… — Это длинная история! Жена дворника, которая служит у каких‑то квартирантов, имеет сестру, работающую у той самой портнихи, которой я отдала переделать свою ротонду. Так вот, если жена дворника сообщит сейчас мужу адрес, где работает ее сестра, — я и пошлю Дашу туда за ротондой. — Так, так. Это и есть тот адрес — один из двух, — которого вы не знаете? — Что вы путаете! Это тот адрес, который я знаю. Как же иначе я бы нашла его? — Смешные вы, женщины! — улыбнулся я. Она показала мне язык и убежала в другую комнату. Я уселся, взял газету и прочел ее от начала до конца. Марья Павловна одевалась. Я пересмотрел альбом, взял какую‑то книгу, прочел три главы. Марья Павловна одевалась! После шестой главы я имел совершенно точные данные, что Марья Павловна еще не совсем одета, а девятая глава заставила ее выглянуть из комнаты и спросить меня: — Нет ли у вас крючка для застегивания ботинок? Я не могу найти свой. Целый час ищем! Почему вы не носите с собой крючка? — Хорошо, — кротко отвечал я. — Теперь я буду носить его с собой. Во избежание задержек на будущее время я буду также теперь захватывать с собой щипцы для завивки волос, ротонду и головные шпильки. Если вам нужно еще что‑нибудь — вы предупредите. Она, очевидно, не поняла меня, потому что отвечала: — Нет, щипцы у меня есть. А вот головные шпильки, если бы вы носили — я иногда брала бы у вас, потому что они страшно теряются. Вошла Даша и спросила: — Не видали, барин, крючка для ботинок? Он тут где‑то. — Не знаю. Я пересмотрел альбом, — его там не было. И в книге нет. Может быть, спросить того дворника, который имеет сведения о ротонде?.. И Даша меня тоже не поняла. — Демьян! — закричала она, выбегая в переднюю, — не видел барышниного крючка? Я вошел в ту комнату, где одевалась Марья Павловна, и сказал: — Придется мне поискать. Из деликатности я старался не смотреть на причесывающуюся Марью Павловну, но она воскликнула: — Только, ради бога, не смейте на меня смотреть! Не посмотреть было уже неловко. Я взглянул на нее, на стоящую около нее пару крошечных ботинок и спросил: — Вы эти ботинки и хотите надеть? — Да… только вот крючка нет. — Крючок можно купить, — ответил я. — Его можно сделать, найти, украсть, но — увы — он будет вам бесполезен. — Почему?! — Потому что ботинки ваши не на пуговицах, а на шнурках. Она засмеялась. — Да? А ведь и в самом деле! Даша! Не ищи крючка… А вы, сударь, уходите пока. Я вышел и от скуки опять взялся за газету. Выглянула Даша и спросила: — Барин, не видели барышниной брошки? — Не знаю, где она. Впрочем, вы можете взглянуть на крышу соседнего дома. Не зацепилась ли она каким‑нибудь образом за дымовую трубу. Даша с озабоченным видом взглянула в окно, развела руками и ушла обратно в комнату барышни. — Там нет… Под ковром смотрели? — Смотрела. И в умывальнике нет. — Ах ты ж, Господи! Я нервно вошел в их комнату и спросил: — Куда вы ее обыкновенно кладете? Какого она вида? — Обыкновенно она у меня на груди. А вид у нее такой… знаете, что у лошадей на лапах бывает! — На каких лапах? — Ну, такое… Копыто называется… — Я не помню у вас такой брошки — копыта. Вероятно, подкова? — Да, да… такое, знаете, что стучит. — Так бы вы прямо и сказали!.. Такое, что стучит — это всякий догадается. Подкову я помню. Ювелир, значит, уже вставил бирюзу, которая выпала? Помните, мы на той неделе вместе отдавали? — Нет еще. — Так она, значит, у ювелира? Скажите, сколько времени затрачиваете вы обыкновенно на поиски в этой комнате вещи, находящейся в другой улице? — Действительно, она у ювелира! Даша, глупая, не ищи: я совсем и забыла. Так как я был признан дамами очень сообразительным, толковым парнем, то меня оставили на всякий случай присутствовать при завершении туалета. Все пошло гладко, если не считать того, что дамы тщетно пытались открыть флакон с духами, проклиная тугую пробку. Мне не стоило большого труда убедить их, что открывать его не имеет смысла, так как он совершенно пуст, и что, вероятно, можно достигнуть больших результатов, если открыть другой флакон, стоявший тут же и по горло наполненный духами. II Когда мы приехали в магазин, приказчик галантно поклонился нам, но сейчас же побледнел и взглядом, полным ужаса, уставился на розовую, улыбающуюся Марью Павловну. — Покажите мне что‑нибудь новенькое на блузку. Только — самое новое. Я всегда бываю у вас, и вы всегда показываете мне старое. — Какой негодяй! — подумал я. Приказчик полез на какую‑то лестницу и стал сбрасывать на прилавок целый водопад разных разноцветных тряпок, — с таким видом, будто бы он хотел устроить между собой и покупательницей крепкую надежную баррикаду, за которой можно укрыться. В глазах его виднелось отчаяние и покорность судьбе. — Вот это, сударыня… Прелестный рисунок. — Этот? Вы смеетесь надо мной! Это бабы платки такие носят. — Тогда вот! Самый последний крик делямод. — Этот? Нет, вы, право, надо мной смеетесь! Я никогда не видел, чтобы так смеялись. На лбу приказчика выступил пот, а губы пересохли и нервно дрожали… Куски материй сыпались с полок дождем, развертывались, забраковывались, скрывались под свежей струей новых материй, которые, отверженные, в свою очередь, стонали под тяжестью все новых и новых кусков, которые то были “аляповаты”, то слишком в крупную, то слишком в мелкую клетку… А одна материя подверглась суровому осуждению даже за то, что клетка на ней оказалась слишком средней. — Вот эта мне нравится, — робко сказал я, указывая на какой‑то желтый угол, торчавший снизу. Приказчик с благодарностью взглянул на меня, но потом вздохнул и сказал: — Это не материя. Это оберточная бумага из середины куска. Вот это очень недурно, кажется. — Это? — в искусственном восхищении вскричал я. — Это великолепно. — Покажите еще что‑нибудь в этом роде, — ласково попросила моя спутница. Приказчик уже не стоял за прилавком, а лежал где‑то наверху на огромной груде измятых скомканных кусков. Мы должны были задирать головы, чтобы видеть этого доброго человека, который хриплым голосом кричал нам сверху: — Вот тоже… рекомендую… Дернье крик делямод… Образ действий приказчика меня изумлял. Что могло удержать его от одного незаметного жеста руки, которым можно было бы опрокинуть на голову покупательницы часть этой груды “чего‑нибудь на блузку”… Откапывание погребенной под развалинами покупательницы и вся последующая веселая суматоха дали бы приказчику некоторую возможность передохнуть и собраться с силами, а покупательница на собственной голове и плечах убедилась бы, что бывает очень неудобно, когда “что‑нибудь на блузку” весит от восьми до десяти пудов. Последние “крики делямод”, доносившиеся сверху, делались все тише и тише. Я понял, почему приказчик, увидев мою спутницу, побледнел от ужаса, а моя спутница в это время мягким, как серебряный бубенчик, голосом говорила: — Этот цвет немного темен или, вернее, слишком для меня светел… Кажется, ничего я не подберу. Она вздохнула и встала, ласково кивнув головой извивавшемуся где‑то наверху телу приказчика. — Мы уходим? — спросил я. — В таком случае заверните мне, господин приказчик, вот этот кусок и этот… и этот! — Для чего это вам? — изумилась Марья Павловна. Я хотел сказать ей, что приказчик в самом худшем случае заслужил не этой бессмысленной для меня покупки трех кусков, а пожизненной пенсии и воспитания детей на казенный счет. Впрочем, едва ли ему нужна была пожизненная пенсия, так как, по своему наружному виду, бедняга мог дотянуть не дольше, чем до конца текущей недели.