XIV

ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ КЛИНКОВА. РЕЗУЛЬТАТЫ ПОЕДИНКА “Знакомый офицер” оказался очень симпатичным человеком. Узнав, что Подходцеву нужны пистолеты, он засуетился, достал ящик и, подавая его, сказал: — Для Урываева я это сделаю с удовольствием! Вот пистолеты. Прекрасные — за пару плачено полтораста рублей! — А ведь их после дуэли могут конфисковать, — возразил Подходцев с искусственным сожалением. Офицер омрачился. — Неужели? — А что вы думаете! “А, — скажут, — стреляться! Убиваете друг друга!” И отымут. Офицер, вздохнул, посмотрел на ящик. — Знаете что? — сказал Подходцев. — Положитесь на меня. Пистолеты не пропадут. Я эти самые дуэли умею преотлично устраивать. Есть у вас десять рублей? — Как… десять рублей? — Очень просто, взаймы. Первого числа возвращу. Офицер, вынув кошелек, засуетился снова. — Вот… У меня все трехрублевки. Ничего, что здесь 12 рублей? — Что же с вами делать, — снисходительно сказал Подходцев. — Давайте! Вы водку пьете? — Пью. Иногда. — Вот видите! Командный состав нашей армии всегда приводил меня в восхищение. Одевайтесь, поедем к нам. — А… пистолеты? — Мы их забудем здесь. На меня иногда находят припадки непонятной рассеянности. Едем! Офицер рассмеялся. — А вы, видно, рубаха — парень?! — Совершенно верно. Многие до вас тоже находили у меня поразительное сходство с этой частью туалета. Оба среди оживленного разговора заехали по дороге в гастрономический магазин и купили вина, водки и закуски. У Клинкова был трагический характер. Каждый час, каждую минуту он был кому‑нибудь должен, и каждый час, каждую минуту ему приходилось выпутываться из самых тяжелых, критических обстоятельств. Но занимал он деньги единолично, а ликвидировал свои запутанные дела, прибегая к живейшему участию Подходцева и Громова. Отношений это не портило, тем более что Громов признавал Костю лучшим специалистом по съестному. Это значило вот что: Когда все трое сидели без копейки денег, не имея ни напитков, ни пропитания, ленивый Клинков долго крепился, а потом, махнув рукой, вставал с кровати, ворчал загадочное: — Обождите! Натягивал пальто и выходил из комнаты. Последующие операции Клинкова усложнялись тем, что водка в бакалейных лавках не продавалась, а в казенных ее отпускали за наличный расчет. Клинков по дороге заходил к соседу по номерам, какому‑нибудь обдерганному студенту, и говорил ему крайне обязательно: — Петров! Я, кстати, иду в лавку. Не купить ли вам четвертку табаку. — Да у меня есть еще немного. — Тем лучше! Новый табак немного подсохнет. А? Право, куплю. Студент долго задумчиво глядел в окно, ворочая отяжелевшими от римского права мозгами, и отвечал: — Пожалуй! Буду вам очень благодарен. Клинков получал 45 копеек и, выйдя на улицу, непосредственно затем смело входил в дверь бакалейной лавочки на углу. — Здравствуйте, хозяйка! Позвольте‑ка мне фунт колбасы и нарежьте ветчины! Потом беззаботно опускался на какой‑нибудь ящик и, оглядев лавку, сочувственно говорил: — Магазинчик‑то сырой, кажется! — Какое там сырой! — подхватывала хозяйка. — Прямо со стен вода течет! Клинков омрачался. — Экие мерзавцы! Им бы только деньги за помещение брать! Небось три шкуры с вас дерет? — И не говорите! 600 рублей в год. — 600 рублей? Да ведь он разбойник. Ах, негодяй… 600 рублей… Каково?! Коробочку сардин, сударыня, и десяток яиц. Рассеянный взгляд Клинкова падал на ребенка, хныкавшего на руках хозяйки, и с Клинковым внезапно приключался истерический припадок любви к измызганному пищавшему малышу. — Прехорошенький мальчишка! Ваш? Хозяйка расплывалась в улыбке. — Девочка. Моя. — Учится? — Помилуйте. Ей три года. — Что вы говорите! Три года — а как двенадцать. Она, кажется, на вас похожа? — Носик мой. А глазки папины. — Совершенно верно. Ах ты, маленький поросеночек! Ну, иди ко мне на руки, а мама пока отрежет три фунта хлеба и даст четвертку табаку. Она уже говорит? — Да, уже почти все. — Неслыханно! Это гениальный ребенок. Вырастешь, я тебя за генерала замуж отдам. Хочешь? Тронутая хозяйка брала счеты и высчитывала, что с Клинкова приходится 3 рубля 30 копеек. — Только‑то? Детская сумма! Вот что, уважаемая… вы отметьте сумму в книжечке — я знаю, у вас есть такая, — а первого числа я уж, как следует, чистоганом! Мы тут же живем, у Щемилина. Взор хозяйки омрачился, так как Клинков был ей лицом совершенно чужим, но он строил такие забавные гримасы ее дочке и с таким простодушием просил, забирая покупки, “непременно передать поклон мужу”, что она молча вздыхала и разворачивала книгу на конторке. Купив затем на студентовы деньги водки, Клинков, торжествующий, возвращался в номера, вручая студенту табак и, получив от него теплую благодарность, насыщал принесенным вечно пустые желудки своих друзей. Когда Подходцев и офицер вернулись обратно, то в квартире нашли четырех человек: Громова, Клинкова, Урываева и клинковского портного — всех в очень удрученных, скорбных позах. — Меня интересует, — говорил опечаленный Клинков, — почему я обещал вам именно сегодня и почему именно 8 рублей? Громов заявил, что его тоже интересует, портной сказал, что это его не интересует, а Урываев молча глядел на своего врага с тайным сочувствием. Пришедшие стояли в дверях, когда Клинков машинально спросил: — Громов! У тебя нет 8 рублей? — Нет, — ответил Громов. — Урываев! У тебя нет 8 рублей? — Да я все отдал, что были… А! Полководец! У тебя нет 8 рублей? Офицер по — давешнему засуетился и, вынимая кошелек, сказал, будто бы в этом было неразрешимое затруднение: — Да у меня все трехрублевки. Ничего? — Очень печально! — строго сказал Урываев. — Нужно быть осмотрительнее в выборе средств к существованию. Впрочем, давай три штуки! — Урываев! Не смей этого… то есть… не делайте этого, господин Урываев! — закричал смущенный Клинков. — Идите, портной, — величественно сказал Урываев, вручая портному деньги. — На лишний рубль я обязую вас сшить одному из нас шелковую перевязку на руку или на голову. — А как же с дуэлью? — лениво спросил Громов. — Я уже по телефону успел знакомого доктора пригласить. — Да и у меня все сделано, — подхватил энергичный Подходцев, похлопывая рукой по сверткам. — Пистолеты? — Они самые. — Странно, что они имеют бутылочную форму. — Новая система. Казенного образца! В дверь постучали, и перед обществом предстал доктор — сияющий дебютант на трудовом медицинском поприще, приятель Громова. — Здравствуйте, господа. Ты меня серьезно приглашал, Громов? — Совершенно серьезно. — А где же больная? Все онемели от изумления. — Какая больная? — Да ведь я специалист по женским болезням. Взрыв хохота поколебал драпировки окон и вырвался на тихую улицу. — Здесь есть двое больных. И оба они больны хроническою женскою болезнью — глупостью, — сказал Подходцев. — Бросьте, ребята, дурака валять. Надоело! — Смотреть тошно! — поддержал Громов. — Нелепо! — подхватил офицер. На Урываева и Клинкова набросились всей компанией, повалили на кровать, накрыли одеялом, подушками и держали до тех пор, пока они не взвыли от ужаса. — Миритесь? — Черт с ним! — взревел Урываев. — Только пусть он возьмет назад свои слова о моей живописи. — Беру! При условии, если ты напишешь мой портрет и он будет гениален. — Иным он и не может быть! Офицер раскладывал закуски и откупоривал бутылки. Лохматый, растрепанный Урываев сидел на коленях доктора, пил с ним из одного стакана вино и, опустив бессильно голову на его грудь, говорил: — Жаль все‑таки… Ушла, Петя, поэзия из жизни. Нет больше красивых жестов, беззаветно смелых поступков, героизма… Ушла из нашего прозаического мира храбрость, поединки по поводу неудачно сказанного слова, рыцарское обожание женщины, щедрость, кошельки золота, разбрасываемые на проезжей дороге льстивому трактирщику… Удар ножом какого‑нибудь зловещего бродяги на опушке леса… — Это верно. Обидно, дурачок ты этакий, — поддакивал улыбающийся доктор, гладя художника по кудлатой, ослабевшей голове………………………… Глава XV ЭЛЕКТРИЧЕСТВО В ВОЗДУХЕ Пишущий эти строки заметил странную вещь: как только он начинает новую главу своей повести, так обязательно глава начинается тем, что “Клинков, Громов и Подходцев лежали в большой комнате на трех кроватях…” А объясняется это просто: все трое были люди такого сорта, что, если не сидели в каком‑нибудь кабачке или не работали, добывая себе на пропитание, — они обязательно и безусловно лежали на кроватях. Так и в данном случае: было уже половина двенадцатого дня, а все трое и не думали о вставанье… Лежали на кроватях под спустившимися всклоченными одеялами и с плохо скрытым омерзением поглядывали друг на друга. — Удивительное дело, — прошипел Громов, отворачиваясь к стене и показывая всем своим видом, что дальнейшее созерцание Клинкова и Подходцева для него невыносимо. — Как много на свете паразитов… На это Подходцев возразил: — Ты не настолько знаменит, чтобы отнимать у нас время своей автобиографией. “Как с ним тяжело, — подумал толстый Клинков, у которого, несмотря на его добродушие и незлобливость, уже с раннего утра что‑то накипело… что‑то поднималось отвратительное, неприятное. — Все эти их остроты, взаимные шпильки… Никогда они не поговорят, как люди, а все с вывертом. И завтра это же будет… и послезавтра. Вот тоска‑то!” — Ничего не отвечу тебе, — сказал Громов, поворачиваясь от стены и со злостью глядя на голые мускулистые руки Подходцева, которые тот разминал, вздергивая их к потолку и с треском опуская на одеяло. — Ничего не отвечу на это, потому что плохо острить — это твоя специальность. И потом, пожалуйста, не ввязывайся, когда я говорю не о тебе!! Как стрела, выпрямился, натянулся под одеялом грузный Клинков и, быстро повернувшись к Громову, вперил в него горящий бешеной злобой взгляд. — Ах, ты не о нем говоришь?! Нас тут трое… Значит, ты говоришь обо мне?!! Я, по — твоему, паразит?! — Прошу тебя — без громких фраз, — холодно процедил Громов. — Я знаю, почему ты не встаешь так долго… Потому что сегодня твоя очередь заваривать чай. Ты нас хочешь перележать. Думаешь: “Потеряют же они когда‑нибудь терпение, вскочат же они и заварят же они когда‑нибудь чай. А я тут как тут — встану и напьюсь горячего чайку”. — Господа — а — а, — искусственно удивился Клинков, — Громов постиг человеческую психологию!! Ты слышишь, Подходцев?! Он разбирается в человеческой психологии — этот человек, для которого загадочна психология даже кухонной мясорубки… — Не вижу большой разницы, — пробурчал Подходцев. — Значит… ты меня сравниваешь с мясорубкой? — растерялся Клинков. — Свинья, ах свинья! А еще вчера признавался, что встретил во мне человека исключительно тонкой организации. — Говорил… — цинично согласился Подходцев, — но почему говорил? Просто хотел подмазаться к тебе. Вспомни, что сейчас же после этих слов я попросил тебя сочинить мне заявление в университет, а ты, как дурак, растаял, поверил и сочинил. — Ну, знаете, — дрожащим от возмущения и обиды голосом проговорил беспомощный Клинков. — Чем дальше, тем я больше убеждаюсь, что я здесь, среди вас, лишний. Наглость человеческая — кушанье не для меня. Я вижу, нам просто нужно расстаться. Подходцев ехидно прищурился. — К дяде думаешь поехать? — К дяде, к черту, к дьяволу, только чтобы не быть в этом хлеве. Он со злобой оглядел комнату и вдруг истерически закричал: — Тысячу раз я вам говорил, чтобы вы не бросали на стол грязные воротнички?! Это вы мне назло делаете?!! И я заметил, что, как только мы усаживаемся за стол, вы сейчас же подвигаете пепельницу мне под нос. Знаете прекрасно, что я не курю, что мне противен запах раздавленных папирос, — и нарочно ставите пепельницу мне под самый нос. — Один человек с таким пронзительным голосом сделал блестящую карьеру, — потянулся Подходцев. — Капитан океанского парохода нанял его в пароходные гудки. — О, как бы мне хотелось вырваться от вас!! — К дяде? — ехидно засмеялся Громов. — Подходцев, который это уже раз он собирается к дяде? — Он не каждый день может поехать к дяде, — объяснил Подходцев. — Родственникам тюремная администрация разрешает свидание только раз в неделю — по пятницам. Сегодня он не уедет. Среда. Закусив губу, встал с кровати Клинков, натянул на массивные ноги брюки, умылся и, причесавшись, подошел к Громову с самым официальным видом. — Вы извините, господин Громов, — сказал он с присущей ему благородной простотой, — извините, что обеспокою вас просьбой, но у меня нет на дорогу денег. Будьте добры одолжить мне 25 рублей, а я по приезде на место тотчас же вам их вышлю. Пожалуйста, выручите меня в последний раз. — Пожалуйста, — холодно отвечал Громов. — Только зачем же высылать: вы ведь знаете прекрасно, что я вам должен больше. — О, нет! Это были дружеские одолжения, которые не в счет. Мы перепутывались, как могли, не считаясь с этим. При существующем же положении многое, из того, что было раньше, — неудобно. — Как хотите, как хотите, — расшаркался Громов. — Очень вам благодарен за одолжение, — с достоинством поклонился Клинков и, выдвинув из угла свой чемодан, принялся укладываться. Полуодетые Громов и Подходцев сидели на кроватях и мрачно наблюдали за пыхтящим Клинковым. — Виноват, — деликатно сказал Клинков, роясь в белье. — Это, кажется, ваши платки. А этот галстук — ваш. Будьте добры получить их. Мне бы не хотелось огорчить вас отсутствием ваших любимых вещей. — Говорит, как какой‑нибудь дохлый маркиз средних веков, — проворчал Подходцев. — Терпеть не могу этих штук. — Ну, что делать, — ласково кивнул головой Клинков. — Последний раз… потерпите. После долгого молчания Громов спросил: — Когда ж ты вернешься? — О, я, право, не знаю. Дядя уже давно зовет меня за границу. Вероятно, поживем годик в Швейцарии, а потом переедем еще куда‑нибудь… Ну, вот и готово! Прощайте, господа! Желаю вам жить весело и чтобы жизнь вас не трепала особенно больно. — Ключи на комоде, пишите, — сострил Подходцев с таким, однако, видом, будто выполнил тяжелую весьма кислого вкуса обязанность. — До свиданья, Клинище. Не поминай лихом. — О, нет, зачем же. Пусть все дурное постепенно выветривается и останутся только хорошие, как старое крепкое вино, дружеские воспоминания о наших утехах и забавах. — Завтра, кажется, есть лучший поезд, — осторожно заметил Громов. — Нет, все равно. Спасибо. Я уж пойду. Вышли на улицу гуськом: впереди Клинков, пыхтя под тяжестью чемодана, за ним Подходцев, с двумя картонками в руках, а сзади Громов, несший как последнюю дань дружбы крохотную клинковскую коробочку из‑под духов, наполненную запонками… Клинков уселся на извозчика. — Ну, всего вам хорошего, друзья! — Прощай, прощай, — неуверенно бормотал Подходцев, похлопывая рукой по крылу пролетки. — Ну, кланяйся там дяде, как вообще… полагается. А когда пролетка тронулась, он пошутил в последний раз: схватил могучей рукой колесо и придержал экипаж. Почуяв толчок, Клинков обернулся, последний раз погрозил с печальной шутливостью пальцем и — уехал. Глава