VII

КЛИНКОВ СНОВА УЕЗЖАЕТ Громов предъявил Подходцеву “тройку”, состоящую из семерки, восьмерки и короля, и заметил: — Сколько она у нас уже живет? Вторую неделю? — Да, — подтвердил Подходцев, рассеянно покрывая короля валетом и принимая семерку с восьмеркой. — Девятый день. — Первые два дня она тебя с собой брала, когда ездила по делам, а теперь все сама да сама… — Может, она боится затруднять Подходцева, — задумчиво предположил Громов, набирая из колоды сразу семь карт. — Не симптоматично ли, — криво усмехнулся Подходцев, — что ты, Громов, как раз в эту минуту остался в дураках. — Ты предполагаешь, что в эту минуту? — злобно подхватил Клинков. — Я думаю — раньше. Громов бросил карты на пол и вскочил с места. — Ну, так я же вам скажу, что вы оба свиньи и самые грязные лицемеры. Как?! Вы меня упорно называете глупцом, упорно смеетесь надо мной… А вы?!! Ты, Подходцев, разве ты не пробродил от семи до девяти часов вечера по нашей улице?! — Я папиросы покупал! — Два часа? За это время можно купить целую табачную фабрику!! А Клинков?! Раньше он сравнивал детей с клопами, говорил, что они “заводятся” и что их нужно шпарить кипятком — что заставляет его теперь возиться с девочкой, как нянька? Откуда этот неожиданный прилив любви к детям?!! — Я всегда любил ухаживать за детьми, — попробовал вставить свое слово Клинков в этот шумный водопад. — Да! Когда им было больше восемнадцати лет! Разве я не вижу, что Подходцев все смотрит в потолок да свистит какую‑то дрянь, а когда она приходит, он расцветает и прыгает около нее, как молодой орангутанг. Разве не заметно, что Клинков, под видом сочувствия к ее горю, то и дело просит “ручку” и фиксирует поцелуй так, что всех тошнит… И вот, оказывается, что вы оба правы, вы в стороне, а я — неудачный ухаживатель, предмет общих насмешек… и… и… — Выпей воды! — холодно посоветовал Подходцев. — К черту воду!! — Мне эта истерика надоела, — сверкнув глазами, заявил Подходцев. — Я сейчас ложусь спать, и, если кто‑нибудь еще вздумает оглашать воздух воплями, я заткну тому глотку своим пиджаком. — Вся эта история чрезвычайно мне не нравится, — заявил вдруг тихо сидевший на своей кровати Клинков. — В воздухе пахнет серой и испорченными отношениями. Эта атмосфера не по мне. Вы как хотите, а я уеду. Сыт я по горло. Завтра сообщу свой адрес, а сегодня — прощайте. Подходцев язвительно улыбнулся… — Ага! Опять к дяде?.. Клинков, не обращая на эти слова никакого внимания, сказал с озабоченным видом: — Если девчонка вдруг проснется, пока мать не пришла, и начнет плакать, заткните ей рот мармеладом — у меня тут на шкафу для нее припасена коробка… Заверьте ее, что мать вернется с минуты на минуту. А то терпеть не могу этого визга. — Да ведь тебя тогда все равно уже не будет! — Ну, знаете, если такое сокровище раскричится, так и через три улицы слышно!.. Ну, вот и готово. Ничего, Громов, я сам. Чемодан не тяжелый. Глава

VIII

НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА В этот момент на площадке раздались шаги, и в дверь кто‑то постучался. — Она! — пролепетал Клинков и, весь вспыхнув, без сил опустился на чемодан. — Войдите! В комнату вошел человек, по внешнему виду очень смахивавший на денщика. — Первые его слова, — шепнул Подходцев Громову, — будут: “Так что…” — Так что, — сказал денщик, — барыня кланяются, и вот от них записка, сами же они в своем местонахождении, уехамши. Подходцев, как человек с наибольшим самообладанием и авторитетом, прочел записку и засмеялся: — Распаковывайся, Клинков! — А что?! — Дайте полковнику на чай и отпустите его. До свиданья, полковник! — Вот, господа, ценный автограф: “Извините, что прощаюсь не лично, а письменно. Зайти к вам не могу. Почему? — секрет. Спасибо вам за хорошее отношение. За вещами пришлю, а Валю отведите к папе. Может быть, вы когда‑нибудь меня поймете… Преданная вам М.”. — Та — а — ак… Заметьте при этом, что вещи у нее поставлены на первое место, а Валя на второе, — скорбно заметил чадолюбивый Клинков. Громов пожал плечами: — Ну, это ничего не доказывает. Она, вероятно, была очень взволнована. — Бедный ребенок, — прошептал Подходцев. — Бедная мать, — сказал Громов. “Бедный Клинков”, — подумал про себя эгоист Клинков……………………………………….. ……………………………………. — Клинков! Ты заменял девочке мать, ты и веди ее к отцу! — Да, но ведь я не знаком с ним, а вы знакомы. — Знаешь?.. Такое знакомство, как у нас с ним, всегда проигрывает перед незнакомством, — заметил успокоившийся раньше других Подходцев, хотя губы его все еще дрожали. — Ну, в таком случае пойдем втроем. — Как, ты не спишь? — удивился Клинков, зайдя в маленькую комнатку. — Да, ты мне рассказал такую страшную сказку, что я не могла заснуть. — Все к лучшему, мой юный друг, — сентенциозно заметил Клинков, натягивая ей чулочки. — Страшная сказка пришлась кстати. — Куда мы? — удивилась девочка. — К папе. Видишь ли, там, собственно говоря, мама… то есть ее еще нет, но когда‑нибудь она придет. Да! Наверное. Этим всегда кончается, верь мне, цыпленок, — так говорит мудрый Клинков… Кандыбов уже собирался спать, когда раздался звонок в передней, и три друга, эскортировавшие крохотную девочку, предстали перед изумленным хозяином. — Что это значит? — сурово спросил он. — Прежде всего — уведите девочку. Глаша или как вас там, извиняюсь, не знаю — возьмите ее, — распорядился Подходцев. — Вот… А что касается нас, то… простите, мужественный старик, что я о вас худо думал. Нас ввели в заблуждение, и первое наше впечатление в том и другом случае оказалось… гм! обманчивым. Ваша жена… да вот, лучше всего прочтите записку! Мужественный старик прочел записку, нисколько не удивился и потом спросил: — А чего, собственно, вы впутались в эту историю? — Единственно из доброты, — угрюмо сказал Подходцев. — Думали: страдающая мать, осиротевший ребенок, — сокрушенно подхватил Клинков. — А дочка у вас чудесная, — похвалил Подходцев. — Как вы могли отдать нам ее, не понимаю! Повесить вас за это мало! От похвалы дочери старик расцвел так, что даже пропустил мимо ушей неожиданный конец фразы. — Славная девчонка, не правда ли? — Очаровательная. Нам будет без нее скучно, — вдруг выступил вперед Клинков. — Вы будете иногда отпускать ее к нам? Кстати, — вспомнил он, вынимая из‑за пазухи знаменитую громовскую корову. — Вот ее корова. Передайте ей. Молока не дает, но зато и сена не просит. — Откуда эта корова? — Громов подарил. Чудесная девочка! Надо знать отцовское сердце, чтобы допустить, казалось бы, невероятный факт: через полчаса три приятеля сидели у гостеприимного хозяина в его столовой, чокаясь старой мадерой и запивая свое горе, каждый по — своему: Клинков с Подходцевым шумно, Громов — угрюмо, молчаливо. — Что это он такой? — участливо спросил хозяин. — У него большое горе, — неопределенно сказал Подходцев. А Клинков прибавил: — Такое же почти, как у вас, только больше. Глава IX ЗЛОВЕЩИЕ ПРИЗНАКИ. СТРАШНОЕ ПРИЗНАНИЕ Громов сказал толстому Клинкову: — Меня беспокоит Подходцев. — Да уж… успокоительного в этом молодце маловато. — Клинков! Я тебе говорю серьезно: меня очень беспокоит Подходцев! — Хорошо. Завтра я перережу ему горло, и все твои беспокойства кончатся. — Какие вы оба странные, право, — печально прошептал Громов. — Ты все время остришь с самым холодным, неласковым видом. Подходцев замкнулся и только и делает, что беспокоит меня. Вот уже шесть лет, как мы неразлучно бок о бок живем все вместе, а еще не было более гнусного, более холодного времени. Тон Громова поразил заплывшее жиром сердце Клинкова. — Деточка, — сказал он, целуя его где‑то между ухом и затылком, — может быть, мы оба и мерзавцы с Подходцевым, но зачем ты так безжалостно освещаешь это прожектором твоего анализа?.. В самом деле, что ты подметил в Подходцеве? Опрокинув голову на подушку и заложив руки за голову, Громов угрюмо проворчал: — Так‑таки ты ничего и не замечаешь? Гм!.. Знаешь ли ты, что Подходцев последнее время каждый день меняет воротнички, вчера разбранил Митьку за то, что тот якобы плохо вычистил ему платье, а нынче… Знаешь ли, что он выкинул нынче? — И знать нечего, — ухмыльнулся Клинков, втайне серьезно обеспокоенный. — Наверное, выкинул какую‑нибудь глупость. От него только этого и ожидаешь. — Да, брат… это уже верх! Нынче утром подходит он ко мне, стал этак вполоборота, рожа красная, как бурак, и говорит, этаким псевдонебрежным тоном, будто кстати, мол, пришлось: “А что, старикашка Громов, нет ли у тебя лилового шелкового платочка для пиджачного кармана?” А когда я тут же, как сноп, свалился с постели и пытался укусить его за его глупую ногу, он вдруг этак по — балетному приподнимает свои брючишки и лепечет там, наверху: “Видишь ли, Громов, у меня чулки нынче лиловые, так нужно, чтобы и платочек в пиджачном кармане был в тон”. Тут уж я не выдержал: завыл, зарычал, схватил сапожную щетку, чтобы почистить его лиловые чулочки, но он испугался, вырвался и куда‑то убежал. До сих пор его нет. — Черт возьми! — пролепетал ошеломленный этим страшным рассказом Клинков. — Черт возьми… Повеяло каким‑то нехорошим ветром. Мы, кажется, вступили в период пассатов и муссонов. Громов… Что ты думаешь об этом? — Думаю я, братец ты мой, так: из вычищенного платья, лиловых чулков и шелкового платочка слагается совершенно определенная грозная вещь — баба! — Что ты говоришь?! Настоящая баба из приличного общества?! — Да, братец ты мой. Из того общества, куда нас с тобой и на порог не пустят. — Кого не пустят, а кого и пустят, — хвастливо подмигнул Клинков. — Меня, брат, однажды целое лето принимали в семье одного статского советника. — Ну да, но как принимали? Как пилюлю: сморщившись. Мне, конечно, в былое время приходилось вращаться в обществе… — Ну, много ли ты вращался? Как только приходил куда — сейчас же тебе придавали вращательное движение с лестницы. — Потому что разнюхивали о моей с тобой дружбе. — Дружба со мной — это было единственное, что спасло тебя от побоев в приличном обществе. “Это какой Громов? — спрашивает какой‑нибудь граф. — Не тот ли, до дружбы с которым снисходит знаменитый Клинков? О, в таком случае не бейте его, господа. Выгоните его просто из дому”. Что касается меня, то я в каком угодно салоне вызову восхищение и зависть. — Например, в “салоне для стрижки и бритья”, — раздался у дверей новый голос. Прислонившись к косяку, стоял оживленный, со сверкающими глазами Подходцев. Громов и Клинков принялись глядеть на него долго и пронзительно. Переваливаясь, Громов подошел к новоприбывшему, поглядел на кончик лилового шелкового платочка, выглядывавший из бокового кармана, и, засунув этот кончик глубоко в карман, сказал: — Смотри, у тебя платок вылез из кармана. Подходцев пожал плечами, подошел к зеркалу, снова аккуратно вытянул уголок лилового платочка и с искусственной развязностью обернулся к друзьям. — Что это вам пришло в голову рассуждать о светской жизни? — Потому что мы в духовной ничего не понимаем, — резко отвечал Клинков, снова сваливаясь на кровать. Лег и Громов (это, как известно, было обычное положение друзей под родным кровом). И только Подходцев крупными шагами носился по громадной “общей комнате”. — Подойди‑ка сюда, Подходцев, — странным голосом сказал Клинков. — Чего тебе? — Опять уголочек платка вылез. Постой, я поправлю… Э, э! Позволь‑ка, брат… А ну‑ка, нагнись. Так и есть! От него пахнет духами!!! Как это тебе нравится, Громов? — Проклятый подлец! — донеслось с другой кровати звериное рычание. И снова все замолчали. Снова зашагал смущенный Подходцев по комнате, и снова четыре инквизиторских сверкающих глаза принялись сверлить спину, грудь и лицо Подходцева. — Ффу! — фыркнул наконец Подходцев. — Какая, братцы, тяжелая атмосфера… В чем дело? Я вас, наконец, спрашиваю: в чем же дело?! Молчали. И, прожигаемый четырьмя горящими глазами, снова заметался Подходцев по комнате. Наконец не вытерпел. Сложив руки на груди, повернулся лицом к лежащим и нетерпеливо сказал: — Ну да хорошо! Если угодно, я вам могу все и сообщить — мне стесняться и скрытничать нечего… Хотите знать? Я женюсь! Довольно? Нате вам, получайте! Оглушительный удар грома бабахнул в открытое окно, и белые ослепительные молнии заметались по комнате. А между тем небо за окном было совершенно чистое, без единого облачка. И мрачная, жуткая тишина воцарилась… надолго. — Что ж… женись, женись, — пробормотал Клинков, тщетно стараясь придать нормальный вид искривленным губам. — Женись! Это будет достойное завершение всей твоей подлой жизни. — А что, Подходцев, — спросил Громов, разглядывая потолок. — У вас, наверное, когда ты женишься, к чаю будут вышитые салфеточки? — Что за странный вопрос! — смутился Подходцев. — Может, будут, а может, и нет. — И дубовая передняя у вас будет, — вставил Клинков. — И гостиная с этакой высокой лампой? — А на лампе будет красный абажур из гофрированной бумаги, — подхватил Громов. Клинков не захотел от него отстать: — И тигровая шкура будет в гостиной. На окнах будут висеть прозрачные гардины, а на столе раскинется пухлый альбом в плюшевом переплете с семейными фотографиями. — А мы придем с Клинковым и начнем сморкаться в кисейные гардины. — А в альбом будем засовывать окурки. — И вступим в связь с твоей горничной! — А я буду драть твоих детей, как сидоровых коз. Как только ты или твоя жена (madame Подходцева, ха, ха — скажите пожалуйста!), как только вы отвернетесь, я сейчас же твоему ребенку по морде — хлоп! — Небось и елку будешь устраивать?.. — криво усмехнулся Клинков. — Я твоим детям на елочку принесу и подарочки: медвежий капкан и динамитный патрон — пусть себе дитенок играет. — А ты думаешь, Громов, что у него дети будут долговечны? Едва ли. Появится на свет Божий младенчик, да как глянет, кто его на свет произвел, так сразу посинеет, поднимет кверху скрюченные лапки, да и дух вон. — Да нет, не бывать этому браку! — с гневом воскликнул Громов. — Начать с того, что я расстрою всю свадьбу! Переоденусь в женское платье, приеду в церковь да как пойдете вы к венцу, так и закачу истерику: “Подлец ты, — скажу. — Соблазнил меня, да и бросил с ребенком!” — А я буду ребенком, — некстати подсказал огромный толстый Клинков. — Буду хвататься ручонками за твои брюки и буду лепетать: “Папоцка, папоцка, я хоцу кусать”. — Попробуй, — засмеялся Подходцев. — Я тебя накормлю так, что ног не потянешь. И опять нервно зашагал Подходцев, и снова долго молчали лежащие… Глава X ПОДХОДЦЕВ УХОДИТ. ЭЛЕГИЯ Где‑то между двумя подушками, где лежала голова Громова, послышался тихий стон: — Подходцев, серьезно женишься? — Серьезно, братцы… Ей — Богу. Надо же. — Подходцев! Не женись, пожалуйста. — Вот, ей — Богу, какие вы странные! Как же так можно не жениться? — Подумай ты только, — подхватил Клинков. — С нами ты живешь — что хочешь делай. Затеял ты легкую интрижку — пожалуйста! Мы тебе поможем! Напился ты пьян — сделай одолжение! И мы от тебя не отстанем. — Пожалуй, и перегоним, — подтвердил Громов. — Ну, вот видишь. А жена! Ты думаешь, это шутка — жена? Да вы лучше меня спросите, братцы, что такое жена? — Ты‑то откуда знаешь? — Я‑то? Я, братцы, все этакое знаю. — Разве ты был женат? — Собственно говоря… как на это взглянуть. Если хотите, то… Да уж, что там говорить, — знаю! Пришел пьян — бац по спине. Сидишь дома — нервы, вышел из дому — истерика. А в промежутках — то у нее любовник сидит, то она платье переодевает, то ей какое‑нибудь там кесарево сечение нужно делать. — Странное у тебя представление о семейной жизни. — Да уж, поверь, брат, настоящее! — Постой, Клинков, не трещи, — остановил его солидный Громов. — А не приходило тебе в голову, Подходцев, такое: просыпаешься ты утром после свадьбы — глядь, а сбоку чужая женщина лежит. И сам ты не заметил, как она завелась. То да се — хочешь ты к нам удрать — “нет — с, говорит, постойте! Я твоя, мужняя жена, и ты из моих лап не вырвешься”. Ты в кабинет — она за тобой; ты на улицу — она за тобой. Ночью пошел в какой‑нибудь чуланчик, где грязное белье складывается, чтобы хоть на полчаса одному побыть, — не тут‑то было! Открывается дверь, и чей‑то голос пищит: “Ты тут, Жанчик? Что же ты от меня ушел? Ну, я тут с тобой посижу! Зачем ты меня одну бросил, Жанчик?” Ну, конечно, ты ей возразишь: “Да ведь двадцать‑то пять лет ты жила же без меня, дрянь ты этакая?! Почему же сейчас без меня минутки не можешь?” “Нет, Жанчик, — скажет она, надо было бы тебе на мне не жениться… Раз женился — так тебе и надо!” Повеситься захочешь, и то не даст — из петли вынет, да еще поколотит оставшейся свободной веревкой: “Как, дескать, смел, паршивец, вдову без прокормления оставлять!” Пауза. — Подходцев! — Ну? — приостановился Подходцев. — Не женишься? — робко спросил Громов, считая почву достаточно подготовленной. — Женюсь! — вздохнул Подходцев. — Жалко мне вас, но что же делать… женюсь! А который теперь час?.. Ой — ой… Пять! А мы в половине шестого должны кататься. Друзья! До свиданья! Целую вас мысленно. — Подавись ты своими поцелуями. — Громов! Можно надеть твой серый жилет! — Нельзя. Он мне сейчас будет нужен. — Для чего? — Чернилами буду обливать. — Гм!.. Ну, прощайте братцы. Бог с вами. Клинков поманил его пальцем. — А подойди‑ка… Видишь, какой ты неаккуратный: кончик платка опять вылез. — Осел ты пиренейский, — завопил Подходцев. — Да ведь так же и нужно, чтобы он торчал. А ты его уже в третий раз засовываешь. Клинков уткнулся в подушку, и плечи его запрыгали: неизвестно было — смеялся он или оплакивал гибнущего друга?.. Стараясь не встречаться взглядом с оставшимися, Подходцев вышел в двери как‑то боком, виновато. По уходе его Клинков тяжело встал с кровати, подошел к зеркалу и с плаксивой миной стал разглядывать себя. — Клиночек! Что с тобой? Охота тебе всякую дрянь разглядывать! Уж не думаешь ли и ты жениться?.. — Знаешь, что я сейчас почувствовал, Громов? — обернулся к нему Клинков, и углы губ его передернулись. — Ну? — Стареем, брат, мы… Подходцев женится, а у меня уже седые волосы на висках появились. — А с ребрами благополучно? — С какими ребрами? — Беса в ребре не ощущаешь? — Какого беса? — Ну, говорят же: седина в бороду, а бес… и так далее. Клинков кротко, печально улыбнулся. — Не острится нынче что‑то… — Голова не тем наполнена. — Ну, в отношении себя ты преувеличиваешь. — Почему? — Она у тебя ничем не наполнена. — Нет, Клинков, — улыбнулся Громов еще печальнее, чем давеча Клинков. — И у тебя ничего не получается. Не остри, брат. — Плохо вышло? — Чрезвычайно. — Да, действительно. Что‑то не то… И долго сидели так, осиротевшие, каждый на своей постели, пока не окутали их синие сумерки… Глава XI ВЕСТИ ОТТУДА В большой комнате, в которой жили раньше трое, а теперь, после женитьбы Подходцева, только двое, было тихо… Даже мышь не скреблась под полом — вероятно, издохла от бескормицы. В комнате находился один толстый Клинков. Конечно, он лежал на кровати. Его дела, как и дела Громова, пришли в упадок: доходов не было, а расходы требовались колоссальные: на одну еду уходило не меньше рубля в день. Да квартира, на оплату которой расходовалось вместо денег чрезвычайно много нервов (при объяснениях с хозяйкой), да папиросы, да то и се… Беззвучные вздохи раздирали массивную грудь Клинкова. “А тут еще Громов исчез, — думал Клинков. — Наверное, попал в компанию меценатов и забыл и думать обо мне”. Но в этот самый момент в виде наглядного, фактического опровержения в комнату влетел запыхавшийся Громов. — Что это ты, брат?! — спросил Клинков, скосив на него глаза. — Будто бы только что из церкви вырвался? — Почему… из церкви? — Да ведь ты принадлежишь к тому незадачливому разряду людей, которых и в церкви бьют. Вот я и думал… — Ты? Думал?! Может ли с тобой это случиться? — Тебя это удивляет? Очень просто: я думаю бесшумно, поэтому снаружи ничего не заметно, а ты когда над чем‑нибудь задумаешься, то в твоей голове слышится легкое потрескивание. Будто чугунная печка постепенно накаливается. — Хочешь, я тебя сейчас водой оболью? — Если ты этим докажешь высокое состояние твоих умственных способностей, — обливай. — Просто оболью. Чтоб ты не приставал. — Не надо. Я предпочитаю сухое обращение. — Недурно сказано. Запишу. Может быть, в редакции “Скворца” за это нам заплатят рублишку. Кстати! Сейчас швейцар передал мне письмо с адресом, написанным женским почерком… — Тебе письмо? — Нет. — Мне? — Нет. — А кому же?! — Нам обоим. — Странный вы народ, ей — Богу. Сколько вас по всем церквам ни бьют, все вы не умнеете. От кого письмо? — Недоумеваю. Наверное, какая‑нибудь графиня, увидев меня на прогулке, пишет, что я поразил ее до глубины души. — Возможно. Если она гуляла на огороде, а ты стоял в своей обычной позе — растопыря руки и скривившись на бок для наведения ужаса на пернатых… Не слушая его, Громов разорвал письмо и вдруг вскричал в неописуемом удивлении: — Не сон ли?! Знаешь, кто нам пишет? Маdаmе Подходцева! — Уже? — Что уже? — Собирается изменить Подходцеву? — Кретин! — Первый раз слышу. Что она там пишет? Не просит ли развести ее? — ”Многоуважаемые Клинков и Громов”… — Видишь, меня первого написала, — съязвил Клинков. — А тебя приписала так уж… из жалости. — ”Я знаю, что, выйдя замуж за Боба[1], я похитила у вас любимого друга, но, надеюсь, вы на меня не сердитесь. Познакомимся и, думаю, будем друзьями”. — Ишь ты, пролаза, — проворчал Клинков. — Сколько сахару! Больше там про меня ничего нет? — Есть. Вот: если Клинков, благодаря своей толщине, не пролезет в квартиру, мы ему вышлем чаю на улицу, к воротам… Впрочем, может быть, он сидит в лечебнице для умалишенных, и потому… — Брось, надоел. Как она подписалась? — ”Ненавистная вам Ната Подходцева”. — Правильно. Так что же мы… пойдем? — Противно все это. А? — Тошнехонько. Вышитые салфеточки, на чайнике вязаный гарусный петух… — Верно. А Подходцев лежит в халате на диване, курит трубку и заказывает кухарке на завтра обед. — А сбоку полотеры ерзают по полу, стекольщики вставляют стекла, а в углу мамка полощет пеленки. — С ума ты сошел? Они всего два месяца как поженились! — Ну да, — скептически покривился Клинков. — Будто ты не знаешь Подходцева. Так пойдем? — Черт их знает. Правда, что там накормят. А я с утра ничего не ел. — Красивая она, по крайней мере? — Клинков!! — И о чем с ними говорить, спрашивается? — Сейчас видно, что ты не бывал в хорошем обществе. Ну вот, предположим, приходим мы… “Здравствуйте, как поживаете?” — “Ничего себе, спасибо. Садитесь”. Сели. Оглядываемся. “Хорошая у вас квартирка. Не дует?” — “Что вы, что вы!” — “С дровами?” — “Без дров. А за дрова теперь так дерут, что сил нет”. — “Да, уж эти дрова”. — “Можно вам чаю стаканчик?” — “Пожалуй”. Понимаешь? Этакая нерешительность: “пожалуй”. Могу, мол, и не пить. А то ведь я тебя знаю… Предложишь тебе чаю, а ты хлопнешь себя по животу, да еще подмигнешь, пожалуй: “Ежели с ветчиной да с семгой, то я и полдюжины пропущу”. — Гм… да. Может, там речи какие‑нибудь за столом нужно говорить? — Какие речи? — Ну там по поводу брака: ум, мол, хорошо, а два лучше. — Там будет видно. Только ты уж не забудь, когда войдем, ручку у нее поцеловать. — На этот счет я ходок. — Еще бы. Сколько побоев принял — пора научиться. Кстати… могу тебе дать три совета: на ковер не плюй, в самовар окурки не бросай и, если будешь есть крылышко цыпленка, руки потом об волосы не вытирай. — О свои не буду. А об твои готов хоть сейчас. Переругиваясь, эти странные друзья принялись за свой туалет. Глава