— Я не знаю…

— Он называет это «знакомиться с людьми»! Безобразие! Каждого, решительно каждого человека, с которым вам приходится иметь дело, нужно знать по имени-отчеству. Да-да! И его жену, и количество зубов у его первенца тоже… Чиновники любят, чтобы газетчики их знали. Чиновник, которого вы трижды подряд назовете по имени-отчеству, непременно станет вашим покровителем. Если увидите под глазами у Ивана Ивановича мешочки крепче растирайте поясницу и просите лекарство от болезни почек. Иван Иванович отдаст вам в придачу к почкам свое чувствительное сердце. Все поняли, сапог? — спросил Сальский, когда они присели на скамейке в тихой боковой аллее Приморского бульвара.

— Это нужно — растирать поясницу?

— Не только это. А польстить, а рассказать анекдот, посплетничать, угостить хорошей папиросой, если даже вы сами не курите? Что такое репортаж? Искусство обольщения всех и каждого — не больше, в конце концов, но и но меньше. Можете ли вы сделать людоеда своим сватом, кумом, побратимом, кунаком — вот в чем альфа и омега нашего успеха.

— Все это довольно противно… Но как, например, приручить Шмырева?

— Никак… Его приручил Нурин. Они со Шмыревым — давнишние закадычные друзья и собутыльники. Они взяли вас в блокаду, поставили Наумова перед выбором: либо Пурин и широкая информация из окрисполкома, либо вы и непроверенные слухи о сумасшествии Чацкого. Сегодня нам подвернулась моя подводная артель, и вы ловко откозыряли, а вот завтра Пальмин потребует материал из окрисполкома — вы пойдете ко дну, и никакая артель вас не вытащит. — Сальский заметил, как изменилось лицо Степана, и поддал жару: — Словом, бой начался, и его надо выиграть.

— Нет, я не хочу лезть в эту грязь! — Степан возмутился: — Но какое право имеют Шмырев с Нуриным отказывать мне в информации? Редактор поручил окрисполком мне и…

— Формальность, пока только формальность. Да, вам поручили обслуживать окрисполком, но сначала надо сломать шею старому хозяину исполкомовской информации. Не иначе!

— Ну и к чертям!

Степан зашагал по аллее прочь от Сальского; старый репортер, смеясь, нагнал его:

— Все же давайте подумаем, что делать. Можно найти палку на всякую собаку.

— Противно искать эту палку!

— Белоручка!.. Все же куда вы?

— Здесь на бульваре есть биологическая станция.

— Знаю. Но что вам делать на станции?

— Надо передать поклон директору от мамы. Это друг моего отца.

— Круглов? Петр Осипович Круглов? — ахнул Сальский. — Слушайте, счастливчик, вы родились в шелковой рубашке, жизнь дает вам фору за форой! Хотите немедленно подвесить Нурина на его собственных подтяжках? Понимаете ли, биологическую станцию обслуживал Нурин. Полгода назад он взял беседу с Кругловым и что-то наврал. Круглов грохнул опровержение на десяти страницах, но Пальмин замял дело. Теперь Нурин обходит станцию за три версты. Возьмите по знакомству беседу с Кругловым — ну, хотя бы о работе летних экспедиций станции — и подсуньте ее Пальмину с таким видом, будто и впредь можете таскать Кругловых пачками. Только ничего не говорите Пальмину о папе и маме, и все получится расчудесно. Это будет реванш, око за око… Проучите Нурина за сегодняшнее цирковое представление в редакции.

Передернув плечами, Степан промолчал.

— Кстати, сегодня вечером Нурин дежурит в типографии по выпуску очередного номера. Позвоните ему и узнайте, какие сокращения он сделал в «Подводной артели»… Зачем? Очень просто. Если при верстке полосы Нурину понадобится сократить вашу зарисовку на пять строк, он одновременно сумеет сократить вашу жизнь на пять лет. Мало ли как можно урезать материал, было бы желание нагадить… Вы слышите, белоручка!

Беседу с Кругловым Степан взял. И не потому, что хотел реванша, вовсе нет. Просто-напросто Круглов, этакий морской дьявол, татуированный, черный и громкоголосый, так крепко обнял Степана, так отечески расспросил о жизни, рассказал так много интересного, что материал, независимо от Степана, лег в записную книжку.

Домой Степан шел, колеблясь между противоположными желаниями и решениями. Расстаться с поблекшими мечтами о журналистике, найти работу в порту или на биологической станции, но только избавиться от Нурина, Сальского, Пальмина… Остаться в редакции, вцепиться зубами в работу, все перебороть, доказать, что Наумов не ошибся, поставив его на ответственный участок… Бежать или остаться? Поднимало голос самолюбие: остаться, устоять. «Ведь газета — это не только Нурин, — думал Степан. — Есть и Наумов, и другие. Может быть, надо поговорить с Наумовым начистоту? О чем? О том, что я сунулся к Шмыреву с дурацким вопросом».

— Виктор Капитанаки принес тебе какие-то деньги, — сказала мать. — За что это?

На бумажке, сопровождавшей червонец, детским почерком было нацарапано: «Вам заякор пай ефенди».

— Мой первый гонорар, добытый со дна бухты…

И Степан рассказал матери, как он помог подводной артели поднять якорь, как он написал зарисовку, и мысленно добавил: «Может быть, это будут мои первые и последние строчки в «Маяке».

— Значит, ты справишься с работой?

Мать задала этот вопрос, когда они после обеда сидели на веранде — мать в соломенном кресле, а он на верхней ступеньке у ее ног. Справится ли он с работой? Надо справиться, хотя работа в «Маяке» во много раз сложнее, труднее работы в маленькой флотской газете. Он знает жизнь кораблей, умеет говорить с военморами, а вот берег, гражданскую жизнь он знает плохо, многого не понимает. Старый, опытный журналист Сальский учит его добывать информацию, но школа Сальского не из приятных.

В начале этого разговора Степан старался держаться в каких-то рамках, не сказать ничего, что могло бы встревожить мать. Но незаметно для себя он увлекся и рассказал все без утайки, подчинившись своему отвращению к хитростям и своему неосознанному желанию подготовить мать к печальному исходу попытки ее сына стать журналистом.

— Что же ты думаешь делать? — спросила мать.

— Сальский говорит, что такова жизнь… Он называет жизнью грязь, подлость… Но в эту грязь я не полезу, такой жизни мне не нужно!

Теперь он поднял глаза, взглянул на мать. Прислонившись щекой к спинке кресла, призакрыв глаза, она молчала, но как скорбно сложились ее губы, какой несчастной она показалась Степану! Он почувствовал себя преступником вдвойне — за то, что вчера пышно расписывал свои блестящие возможности в «Маяке», за то, что сегодня одним ударом разрушил ее надежды… Для нее самой будущего уже не существовало; оказывается, нет надежного будущего и у него.

— В грязь я не полезу, мама, — повторил он, сжав ее руки, лаская их. — Я еще посмотрю, попробую разобраться. На Сальском и Нурине свет клином не сошелся, есть и Наумов, и славный парень Одуванчик… Я попробую разобраться, я так мало знаю… А если для меня нет в «Маяке» ничего, кроме репортажа со всей этой грязью, я пойду на биржу труда. На бирже большие очереди, требуются только квалифицированные рабочие — токари, слесари, кузнецы… Ну что же, поступлю на завод учеником, попрошу Круглова зачислить меня на бот матросом.

— Только не в море! — испугалась мать. — Твой дед и твой дядя погибли в море. И не волнуйся, Не торопись. У нас есть крыша над головой, можно спокойно подыскать что-нибудь подходящее. Пока нам хватит моей зарплаты. Много ли нам нужно, Степа! — Она наклонилась к нему, заглянула ему в глаза с улыбкой, окрепшая в необходимости успокоить, поддержать сына; потом она снова озаботилась, качнула головой: — Но как это нехорошо, плохо… Пишут в газете, что надо жить и работать честно, а сами… Хитрят, заискивают, чтобы заработать…

— Так мечтал забрать тебя с работы! — сказал он, думая о своем.

— Это подождет, — ответила она. — Я чувствую себя гораздо лучше, чем раньше. В госпитале хорошие врачи, и они относятся ко мне так внимательно… Спасибо им… А дома мне помогает Маруся. Она просто льнет ко мне, как потерянный козленок, и все говорит, говорит… Знаешь, ее родители умерли от сыпняка в голодное время. Старый Христи Капитанаки — что-то вроде опекуна Маруси. Она отдала ему деньги, полученные с нас за квартиру. Маруся говорит, что ее покойный отец остался должен Капитанаки за какой-то невод и надо выплатить долг. К тому же она нареченная Виктора Капитанаки.