Род Агаповых всегда честно служил батюшке-царю и своему отечеству. Так повелось от отца к сыну — новобранца с малолетства приучали к лошади. Припасали сбрую, выхаживали коня. Бывает, выедут парни из ворот, погарцуют улицей к призывному стану, не сразу и признаешь кто, и другой раз только по седлу да коню и скажешь, чей наездник.

Кузьма тешился мыслью, что придет и его день. Оседлает и он коня, но попервости въедет на своей прекрасной Арине во двор к Ульяне. Если и на этот раз Харитон Алексеевич запрет ворота, Кузьма поднимет коня и перемахнет через забор. Пусть видят все и Степка Винокуров — соперник его.

Кузьма метил в кавалерию. Он загодя припас кавалерийское седло, да не какое-нибудь, а сработанное самим Прохором Долотовым.

Многих мастеровых Кузьма знал и о многих был наслышан от своих заказчиков, но в душу запал один Долотов. Может, еще и потому, что говорил о нем Винокуров, Степана Винокурова отец. Как-то пришел он к Кузьме с заказом. «Ты уж, Кузьма, постарайся на выезд кошеву». Не ударили бы по рукам. Кузьма бы отказался от этого заказа: винодел проговорился, что собирается сына женить. Эти слова Кузьме как соль на рану. Он знал, что Степка льнет к Ульяне. Но куда денешься: дал слово — держи. Заводчик еще пообещал приплатить Кузьме.

Сделал кошеву. Осмотрел ее Винокуров да и выдохнул:

— К этой бы работе тебе, Кузьма Федорович, крылья. Крыльев только и не хватает. Вон как у Прохора Долотова: глаз увидит — не оторвешь, взял в руки — не выпустишь.

— Да… Долотов! — вздохнул Кузьма.

Ремеслом Долотов славился, и во всей округе не было лучшего мастера. Работу его узнавали даже в столице. Правда или нет, но говорили, что отец его, да и дед, самому государю императору робили выездную сбрую. О мастерстве Долотова ходили легенды, а старухи, крестясь и оглядываясь, уверяли, что у самого сатаны по черным пятницам он подряжался шить.

Не удавалось шорникам разгадать секрет долотовских седел. Бывало, разберут, распотрошат долотовское седло, а собрать не могут. Вроде все так делают: дырка в-дырку, а в руки возьмешь — не то седло, кисель. Прохор посмотрит, посмотрит, возьмет да и на людях сделает, как вольет. Прохор пальцами видит кожу. Под его седлом и конь себя по-другому чувствует — окрыляется.

Но заглазно он не только на коня сбрую шить не станет — разговаривать не будет. Ему надо на сто рядов ощупать спину коня, каждый мускул перебрать. Не просто и заказать Прохору Долотову седло, хоть и дерет с заказчика нещадно. Как ни точи зуб, а у Прохора еще позапозапрошлого года заказы лежат. Мог бы он и на поток пустить дело — озолотился б, но Прохора на это никакая сила не собьет.

Кузьма тоже в своем деле мастеровой и понимает Прохора, правда, у него дело погрубее. Но это как, конечно, посмотреть.

У Кузьмы дерево. Сани. А как копылы вставлены? Кузьма крепостью и берет, а вот изящества не может достигнуть, хотя понимает дерево. Знает, когда дерево взять и какое. Другой раз неделю гоняется за березой. Скажем, для полоза нужна прямослойная, для колеса крученая.

Великого терпения и труда требует дело. Скажем, для одной поделки березу надо брать осенью, когда сока в ней нет. Для дуги береза нужна в самом соку. Бери, только срезы закрой так, чтобы и капля соку не упала. Сильнее «заморится» такое дерево, затвердеет в нем сок, тем оно упружистее станет. Не только дуги — лук гни, не нахвалишься. У каждого мастера свои секреты, своя сила.

Молчит, молчит, скажем, дерево, мастер его и так и эдак, и на силу, и лаской, и терпением, оно возьмет да вдруг и откроется в какой-то момент и скажет свое слово. И за это мгновение мастер ничего не пожалеет, и просветлеет его душа. Все невзгоды и мучения как рукой отведет и снимет. Стоит нести свой крест и жить ради этого на земле. Кузьма это хорошо понимал и ценил. И ни разу не осудил Прохора Долотова за столь непосильную цену за свою работу. А сам все прикладывал и прикапливал деньгу на свой заветный и почти недоступный заказ.

Первая мечта его сбылась так неожиданно и негаданно, словно увидел сон, а проснулся, глянул в окно, и как прилип, и глаз не в силах отвести. По двору бегал на тонких высоких ногах чалый в яблоках жеребенок.

— Диво!

— Это тебе, Кузьма, — сказал отец, — береги, чистых кровей кобылка.

С тех пор Кузьма и не расставался с Ариной. И все мечтал о хорошем седле, под стать своей лошади.

И день такой наступил. Кузьма оседлал Арину, сунул за пазуху краюху хлеба и темной уснувшей улицей выехал к Долотову. Хоть и не ближний свет сто верст ехать, но Кузьму толкало и гнало необоримое желание поскорее увидеть мастера шорных дел Долотова.

Кузьма ощупывал свой карман — сбережения. «Убью двух зайцев — и Харитона Алексеевича и Винокурова. По всему уезду ли у кого долотовских седел нет. Разве у губернатора. Так того что считать. Хватит ли только у меня денег. Винокуров и тот не сошелся с Долотовым в цене. Это и к лучшему», — почему-то решил Кузьма. Вот только не сказал тогда Винокуров, на ком собирается женить своего сына. Харитон, конечно, с радостью ухватится за толстосума Винокурова. Где Кузьме тягаться с заводчиком. Да и мельник бредит прибрать к рукам винодельный завод — кто про это не знает?..

Кузьму пот прошибает от этой мысли, но опять крепкая надежда и на Ульяну. Да и сам Кузьма чего-то стоит. Так просто он Ульяну не отдаст. Он тоже не голь перекатная. Если бог даст все путем да ладом, и они с Ульяной заживут не хуже людей.

И впадает Кузьма в сладкие мечты.

И не заметил, как Арина отмахала версты. Только раз похватала на обочине травы да попила из броду. А Кузьма за всю дорогу и не вспомнил о еде, так только пощипал краюху, подсластил во рту.

Ко двору Прохора Долотова Кузьма явился еще до захода солнца. Пока стучал щеколдой в тесовые ворота, Арина сумела возле себя собрать зевак. На стук Кузьмы выглянул безусый паренек и тут же исчез. Затем вышел и сам Прохор. В черном из юфты фартуке, пропахший дегтем и кожей, смотрелся он богатырем: метра под два ростом, косая сажень в плечах. Своей обросшей рыжей кудрявой бородой он походил на лешего, о чьих проделках Кузьме в детстве рассказывала няня Клаша. Завидев Прохора, кто сдернул треух, кто сорвал с головы кепчонку, пропустили к кобыле, с почтением расступились.

Кузьма держал Арину под уздцы, а Долотов зачарованно смотрел на кобылу.

— Ишь ты?! — выдохнул Прохор из широкой груди настоявшийся на самогонке воздух. — Каких кровей, а, стерва!.. — И прикрыл тяжелые веки, и опять шумно выдохнул. — Нет, не припоминаю. На сто верст такого инкзимпляра нет. Ты из чьих будешь? — Прохор попытался заглянуть кобыле в зубы, но та резво отмахнулась. Толпа шарахнулась, но крайние наперли, и кольцо вокруг кобылы обузилось. Самые отчаянные полезли на заборы.

Не бывало такого, чтобы Прохор не осадил, не умерил коня, Прохор спружинился…

Долотову на двор приводили таких жеребцов, что не токмо подойти — смотреть страшно. Земля под ногами дрожит. Долотов в пену вгонит коня, а своего добьется. Старики, так те помнят еще и отца Прохора. Вот уж был мужик — мастер, имел силушку в жилушках. Бывало, поймает за уши любого коня, заставит кланяться. Подражал отцу и Игнат, старший брат Прохора. У Прохора тоже не сорвется, не упустит — потешит народ.

— Да чтобы он, Долотов, с кобылой не справился…

— Ишь чо! — властно выхватил Прохор у Кузьмы ременный подуздник, но кобыла свечкой встала, и, не увернись вовремя Долотов, неизвестно, чем бы дело кончилось.