— По такому случаю всегда так было, — взялась за четвертинку няня Клаша.

Перед каждым стояла стеклянная, на толстой ножке, рюмка. Няня Клаша налила первому Кузьме — полную, поменьше — Аверьяну, себе на донышко плеснула, Афоне — из молочника.

— Ну вот! — подняла рюмку няня Клаша, и, как ни крепилась, заплясала рюмка в руке.

— Живы будем — не помрем, — досказал Кузьма и выпил. Выпила и няня Клаша, и братья.

Няня Клаша подвинула Кузьме грузди, вытерла рот фартуком.

— Вот Афанасий был маленький и не помнит, но Кузьма-то, да и ты, Аверьян, помните своего отца Федора Аверьяновича, царство ему небесное. И деда вашего, Аверьяна Афанасьевича, ты-то, Кузя, помнишь! Это они не знают, — потыкала пальцем няня Клаша на присмиревших Аверьяна и Афанасия. — А надо бы и им сказывать, чтобы и они помнили свой корень. Знали про своих родителев — кто да что они. Федор-то — отец ваш — ох и хозяин был, а мастер — не нахвалишься. Бывало, сработает расписную кошеву — заказчик со двора, мы в рев, в голос все — жалко. Другой раз так смотреть смех и грех, господи прости, — няня Клаша поерзала на лавке. — Один купец к себе, другой к себе тянет — гордость. И мы радехонькие. Боже упаси, чтобы с кого лишний рупь взять. — Нянька махнула руками, словно захотела на шесток взлететь. — А бочонок отфугует — в руки возьмешь, как яичко к Христову дню: ладошки радуются.

Аверьян слушает няню Клашу и к себе примеряет ее сказ. Он Шабанихе кадочку сделал на скорую руку — взяла, а у ворот огладила, пооглядывалась с укором. «Не-ет! Теперь ша! Пока не отшлифую, не выставлю».

— А вот уж выдумщик был дед Аверьян, — разохотилась на слова няня Клаша, — так выдумщик, — всплескивает руками она, — ветряком мельничным качал воду, истинный крест, — перекрестилась няня Клаша.

Афоня только глазенками зырк, зырк, няня Клаша проворно подскочила к окну, поприкладывала к глазам ладонь.

— Эвон над колодцем столб.

Афоня под руку к няньке:

— Где?

— Так на ем, — потыкала в стекло пальцем няня Клаша, — ветряк ходил. Качал, милые, качал. — Няня Клаша снова к столу, подождала, пока уселся на лавку Афоня. — Слыханное ли дело, а качал, с четырех сажен доставал воду, вытягивал по желобку — и в колоду, сама пила и огород поливала…

Кузьма, слушая няню Клашу, покусывал ус.

— Что-то не упомню, ветряком — когда это было?

— Было, Кузьма! — опять снялась с места няня Клаша и забежала с другого края стола.

— Было, братка, — встревает с поддержкой Афоня.

— А ты откуда знаешь? — Кузьма дергает брата за нос — Вспомнил, что ли?

— Раз няня говорит…

Аверьян тоже как бы припоминает. Он видит и ветряк, и колоду, из которой няня Клаша брала воду, и тоже говорит «было»… И словно спичку поднес к соломе, вспыхнула няня Клаша.

— Из волости, бывало, съедутся люди, как на ярмарку, — дивятся, надивиться не могут. — Няня Клаша проворно выложила из печки на блюдо шаньги. — Ешьте! Выдумка-то — она как корова — от отца к сыну. Прошлым летом что было, что было, — опять всплеснула руками няня Клаша, — вот хоть бы про Кузьму сказать.

— Ну ладно, нянька…

— И не махай, пусть знают, а как яге… Так вот я говорю, в прошлом-то годе баржа натопырилась на косу, всем миром снять не смогли, а Кузьма наш съелозил посудину с меля. — Нянька одобрительно похлопала Кузьму по широкой, как печка, спине, подлила в блюдечко топленого масла. — Макайте. Вот я…

— Да сядь, няня Клаша, — потянул ее за фартук Кузьма.

— Досыта ешьте. Вот я про то и говорю. Купец тогдысь шапку серебром Кузьме отвалил, с верхом нагреб.

Кузьма живо представил, как тогда было, как баржу снимали с мели, как бочку вина заказчик выставил. Дело-то к осени шло, вода в реке на убыль скатывалась. А баржу илом замыло, да и обсушило еще. Купец как на горячей сковородке вертелся. И воротом пробовали стягивать, и мужиков нанимал, лошадьми тянули — не стянули. А где стянешь такую махину посуху. Кузьма походил, походил вокруг баржи.

«Сниму баржу твою с товаром», — пообещал Кузьма. «Сколько в шапку войдет, столько и насыплю серебра», — посулил купец. «Давай в помощь три человека». — «Да бери хоть дюжину»…

Кузьма с мужиками привез лесу, из бревен срубил ряжевую стенку, привязал за нее на канаты баржу и опустил эту стенку поперек протоки — загородил воду. Вода в реке поднялась, нажала на ряжевую стенку, канаты натянулись. Вода подтопила баржу, и та зашевелилась. Еще поднялась вода и своротила стенку, а вместе с ней и баржу, и понесло… Баржу поймали, причалили к пристани. Вот купец и отвалил тогда Кузьме полную шапку серебра. Любого спроси — скажет. Купец на радостях тогда бочку вина выкатил. А песняка задавали — всю ночь не смолкал люд.

— А кстати, — подхватил Кузьма, — споем! Что мы как на поминках.

— Зачинай, Кузя, — подсела к Кузьме няня Клаша. — И вы, мужики, подсобляйте.

Кузьма похмыкал — прочистил горло и затянул:

— Постой, Кузя, высоко, — остановила няня. — Не вытянуть. И сама завела:

неторопливо, основательно поднял песню Кузьма, вклинился и ломающийся басок Аверьяна, и писк Афони, и старческий, но еще сильный голос няни Клаши выравнивал песню, вел ее, поднимая на новую душевную высоту, и песня окрепла и пошла на прибыль, как река в половодье — разливаться.

До утра Агаповы не сомкнули глаз, и пели, и разговоры говорили.

Вот ведь русская натура — на войну человека провожают, а собирают как на пашню или на покос — без надрыва. Человек идет на смерть — основательно уговариваются, как жить, как вести хозяйство, — все по расчету. Сколько сеять, сколько ставить сена. Про Улю тоже не забыли, повертели так и эдак, если что, принять в семью, как свою, родную.

— Ты, Кузя, не сумлевайся, все путем будет. Поскорее кончай супустата да развертайся домой.

Провожал Кузьму утром весь околоток. Выехал Кузьма из ворот, а улица уже кипела, цвела полушалками, бурлила народом. Арина сразу взяла ход, но Кузьма так натянул узду, осадил, что Арина, от неожиданности всхрапывая, прошла на задних ногах от ворот. Мужики от восторга подкинули картузы и еще подбодрили, подбавили пылу лошади. Кузьма едва сдерживал Арину. Ему бы только глянуть в окно Ульяны. У ворот мельник с Винокуровым. Взглядом как бичом ожег Кузьму Харитон Алексеевич. Кажется, и Степка тут же вертится. Кузьма поднял глаза. Ульяна его в окне. Кузьма про все на свете забыл — поднял перед окном Арину — шарахнулись зеваки. Кузьма отдал повод разгоряченному коню, и Арину только видели. Пятнадцать верст до волостного пункта просвистели в ушах Кузьмы. Перед войсковым начальством Кузьма явился при полной амуниции. Конь кован, узда, кавалерийское седло. Как подъехал, как сошел с лошади — картинка.

— Да не лезьте, заденет ненароком, — просил Кузьма самых неуемных.

Сам полковник интерес проявил, адъютанта подослал, а Кузьме пытка.

— Да не продаю я, не надо мне ни серебро, ни золото…

Кузьма и сейчас бы не мог сказать, как получилось, что не в кавалерию, а в морскую пехоту его определили. Кузьма и к начальству было сунулся, да где там.

— Р-разговоры! По вагонам — арш!..

Кузьма только успел сдернуть с Арины седло, узду да бросить на телегу соседке, чтобы передала домой. Можно было и кобылу передать, да разве пойдет к чужим.

Кузьму на ходу подхватили из вагона, а Арина увидела — и за поездом галопом.

— Домой! Домой! — закричал ей Кузьма.

Если бы не переезд, неизвестно, чем все бы и закончилось.

Везли Кузьму через всю Россию. Поезд изо всей-то мо́чи грыз колесами рельсы. И только на крупных станциях отдувался и потел, наливался водой, а солдаты кипятком. И никогда бы не подумал и не представил Кузьма, какая у него Россия! Сколько в ней места, раздолья.